– Но как вы предполагаете заставить правительство это делать? – спросил как-то даже насмешливо черноволосый красавец. – Уж не доносить ли самим на товарищей, чтобы все прошли тюремные университеты?
Нечаев заревел, как от боли.
– Вот он, гаденький вопросик гаденького буржуа! Вот она, ваша мечта о народном счастье, которое можно завоевать в беленьких перчатках… А если бы и доносить! Коли для Революции нужно! Вон отсюда! Вон, трус! Сукин сын! – свирепо закричал он черноволосому. Он был страшен. Казалось, еще немного – и он вцепится в горло.
Черноволосый был совершенно растерян. Он уже поднялся со стула, когда Нечаев сказал как-то нежно, с болью:
– Садись, куда пошел? Зря я тебя… Просто ты дворянин, твой отец полковник… а мой крестьянин. В моих жилах течет кровь пугачевых, а твои секли нас на конюшнях… Тебе еще убивать и убивать их в себе. Я знаю, что нынче многие молодые революционеры поверили в мирную пропаганду – они задумали пойти в народ, просвещать, отучать от веры в царя… – Он зло расхохотался. – Я до пятнадцати лет неграмотен был, я и есть народ. И скажу вам: из затеи этой ничего не выйдет. Тупой, забитый, навсегда раб, потерявший все человеческие желания от ужасающей нищеты и бесправия, – таков наш народ. Нет, прав мой друг, великий революционер Бакунин: если уж идти в народ, то к разбойникам, ворам… Емелька Пугачев, Степан Разин – убийцы и воры. Разбойный мир – единственный революционер в России… Но тем не менее я всецело за ваш поход в народ. Потому что как только вы пойдете, глупое правительство испугается вас насмерть. Ведь вы на главную его опору – на забитое крестьянство – покусились…
Вернулась Сонечка с покупками, накрыла на стол, нарезала колбасу.
– Идите! Идите в народ! – говорил Нечаев, жадно пожирая колбасу. – Вот тут вас будут сажать по-настоящему. Тут из вас, беленьких, сделают черненьких революционеров… – и, наклонившись к Соне: – А ты, кукла, пойдешь?
И Соня, глядя на него с обожанием:
– Пойду!
– Ну, иди, благословляю. – И жадно, как ел, он поцеловал её, захохотал. – А я возвращаюсь за границу. И оттуда вернусь с деньгами – организовывать партию из вас, посаженных. В Петровской земледельческой академии хорошие товарищи у меня есть. Это они в твоем дворце разместились, – снова расхохотался. – Вот оттуда и запалим Русь… Это все благоглупость – поднимать крестьянство. На самом деле нужен только переворот в столице. Захватить дворец, убить царя – достаточно!.. Это страна рабов… Остальные, как бараны, тотчас подчинятся. И первым подчинится любимый вами народ… Захвати власть в столице, прикажи им, но с кнутом… они не только царский дворец – они церкви святые порушат. И земного, и небесного царей предадут рабы! Рабы у нас все! Рабы снизу доверху! Но для этого нужно создать новую, не бывалую прежде, партию. В ней главное – дисциплина и методы… Правительство в борьбе с революционерами не брезгует ничем – ни иезуитскими методами, ни провокациями. Так вот, не идти в народ, а учиться их методам – стать сверхиезуитами и сверхпровокаторами, чтобы завоевать власть…
Произнося все это, он гладил Сонечку, обнимал её плечики, тискал грудь, насмешливо наблюдая за мной. И вдруг, прищурившись, сказал мне:
– Сейчас думаешь, князь: неужто она спит с этим уродливым недоноском? Да нет, товарищ… Она ведь в тебя влюблена…
Я вздрогнул. Самое удивительное – Сонечка выслушала все это, глядя на него восторженными глазами.
Он улыбался:
– Тебя, мой друг, должны любить женщины… Красота твоя, князь, – капитал революции… Как и ее. – Он показал на молчаливую черную красавицу. – Через вас, соблазнительных и соблазняющих, мы попадем во дворцы, где будем убивать… их, тепленьких… Вы все поступаете в распоряжение Международного Альянса. Сейчас я прочту несколько отрывков из Устава Революционной партии, которая захватит власть в России. Новая дисциплина – вот что главное для новой революционной партии. В чем состоит эта новая дисциплина? В беспрекословном повиновении, в ежечасном подчинении вождям – революционерам первого разряда. «У каждого революционера первого разряда должно быть под рукой несколько революционеров второго и третьего разрядов». На них он должен смотреть как «на часть общего капитала, отданного в его распоряжение… И они должны безоговорочно ему подчиняться». Постичь этот пункт – самое трудное для вас, гордых и богатых. К примеру, я приказал ей, – он показал на черную красавицу, – отдаться не потому, что ценил ее пизду… Если она не готова отдать все по приказу революционера высшего разряда, значит, для нее ее воля выше воли партии. Она отдалась… Значит? Она не может быть полноправным членом Альянса. Я хочу, чтоб вы, девочки, поняли раз и навсегда: мне ваша пизда не нужна… Мне жизнь ваша нужна.
И Соня, и Мадонна спокойно слушали все эти грязные слова.
Потом он приказал расходиться по одному. Черноволосый красавец, после стычки с Нечаевым не проронивший ни слова, ушел первым. Вслед за ним – Мадонна и Сонечка. Остались мы вдвоем.
Я положил деньги.
– Мало. Придется принести еще… Ишь, как ты просел, когда я заорал на него… А как он просел – испугался! А ведь храбрый человек – в Павловском училище учится. Запомни: у меня, как у Наполеона, гнев не поднимается выше жопы… А теперь иди. Она тебя ждет на улице, я ей приказал… А вот красавица не для тебя. Я ее себе забрал. Может, и Соньку твою заберу. Но позже, – он засмеялся.
И вот тут отец проснулся во мне… Бешеный гнев захлестнул, и я бросился на него. Я вцепился в горло маленького человечка и начал душить его. Он захрипел… и затих… Я отпустил его, и тело сползло на пол по моим ногам. Он лежал на полу, один глаз был бессмысленно приоткрыт… другой закрыт веком.
– Убил… Господи, убил… – бессмысленно шептал я.
И вдруг с каким-то гортанным криком он вскочил с пола и бросился в темный угол комнаты. Потрясенный, я остался стоять у стола, освещенный свечой…
Он выдвинулся из тени. В руке у него чернел пистолет. Он стоял с пистолетом… и дрожал!
Я был счастлив – не убил. И вдвойне счастлив – он боялся…
И я сказал:
– Забудь про меня. Потому что коли еще раз встретимся, я тебя задушу.
Она ждала меня на улице.
– Никогда не подумала бы, что вы из наших. Вы не обращайте внимания на его грубость. Он человек замечательный. Он настоящий… У каждого из нас хоть что-то есть… А ведь у него ничего нет, кроме революции…
Я все еще не мог прийти в себя и плохо слушал.
– Но в презрении к народу он не прав. В народе – вся правда. Во тьме крестьянских изб только и остался Христос… Я никогда не забываю – каждый мой день и ваш день… сама моя жизнь… как и ваша… оплачены народными потом и кровью… И вот о чем мы сейчас думаем: уйти в народ, работать с ними… Жить, как они. И объяснять им ежедневно их бесправие… Объяснять, что только когда они все поднимутся – только тогда они получат и землю… Но к этому походу надо долго готовиться, – продолжала Соня. – Я теперь часто ночую в вашем парке…
– ?!
– Наш слишком ухожен и мал, а ваш огромен и, главное, запущен. Нам ведь придется жить в лесах, скитаться…
Я с изумлением посмотрел на нее.
– Ну, когда мы в народ пойдем… И я готовлюсь – устраиваю себе ночевки в вашем парке под деревьями, в самой чаще. Теперь каждую ночь, когда дом укладывается спать, вылезаю из окна. На всякий случай со мной отцовский револьвер… И там, в чаще вашего парка, сплю прямо на земле… пока солнце не разбудит. И тем же ходом возвращаюсь обратно домой…
Неужели это было приглашение прийти? Или я ее не понял и она всадит в меня пулю?
Я вернулся в деревню…
Проснулся посреди ночи.
Есть в ночи такой страшный воровской час, когда умирают люди и свершаются опасные дела… Сел на кровати, слушал, как хрипло били часы в гостиной. Потом тишина и перещелкиванье соловьев в саду. Я встал, оделся, прошел в гостиную. Гостиная вся – в лунном свете…
Я вышел на террасу, прошел в сад, мокрый от росы.
Шел по мокрой дорожке, трогая голым плечом мокрые ветви.
Небо уже светлело…
Зашел в чащу. На упавшей березе сидела она.
Бешено обнялись…
Шептала:
– Боже, как я ждала тебя… в каждом шорохе мерещилось… Только не здесь. Лучше в поле, здесь роса… я вся мокрая…
Падали звезды. В поле пахло нагретой травой… Изнуряя друг друга поцелуями, сгорая от желаний, но не допуская последнего объятия (слишком горда, чтоб сразу отдаться), мучили друг друга в стогу… Возвращались, когда меркли звезды, над рекой клубился туман и было пронзительно холодно…
И весь день, счастливый, в полусне я ожидал продолжения.
Все случилось в чаще… Мы разделись, и я… услышал ее сдавленный крик… После молча лежала голая на мокрой от росы траве.
Я начал говорить о любви…
Она вдруг зло прервала и сказала холодно:
