он все считал, считал и вдруг высчитал, что у батюшки не меньше двух миллионов — но тут же с испугом поймал себя на том, что совершенно забыл, каким образом получилось это огромное число. Мартину показалось, что из-за этого он безвозвратно потерял весь отцовский капитал, и теперь, если ему не удастся найти ключ к двум миллионам, то все деньги пропадут; и он заплакал от слабости и беспомощности.
— Ведь у меня все сошлось, — жалобно твердил он, — получилось два миллиона, как дважды два — четыре, как же это я считал?
Мать всплеснула руками:
— Опять у него горячка, Иисусе Христе, если я вас обоих потеряю, я что-нибудь над собой сделаю! Мартишек, мальчик мой, хочешь покушать?
— Хочу, — сказал Мартин.
Матушка вскочила, обрадованная.
— Тут для тебя есть молочный суп, уже две недели кормлю тебя им словно грудного младенца, Музика говорит, нельзя тебе ничего другого, ну да он совсем рехнулся, разве это пища для взрослого мужчины? У нас для поминок по Лойзику столько еды наготовлено, что хоть реку пруди, и все-то чужие пьяницы сожрут, — так не хочешь ли, Мартишек, принесу тебе чего-нибудь вкусненького? Жареной уточки кусочек или индейки, а то макового пирога?
— Утку, — сказал Мартин.
Матушка, радостная, побежала за лакомством. На этом мы могли бы закончить наше повествование и выйти из круга, потому что нет никаких сомнений, что если наш герой едва ушел от смерти под шпицрутенами, то за матушкину жареную уточку он на этот раз уже без всякого пардону поплатился бы жизнью. Однако ему не суждено было расстаться с этим миром, не выполнив предначертаний судьбы. Поэтому он снова крепко уснул, не дождавшись матери с ее смертоносным лакомством, и проснулся лишь на другое утро; голова у него была ясная, чистая от бредовых миллионов, зато полная здорового, приятного сознания, что все, что здесь есть, когда-нибудь будет принадлежать ему.
Лишь когда Мартин впервые поднялся с кровати, выяснилось, до чего изнурила его болезнь. Ему пришлось, как малому ребенку, учиться ходить; волосы у него вылезли все до единого, и омертвевшая кожа на голове покрылась чешуйками, как у змеи. Однажды солнечным днем в начале декабря он протащился по двору и высунул нос за ворота — детвора, игравшая на берегу речки, с испуганным криком разбежалась, едва увидев голову мертвяка, нетвердо сидящую на согбенном старческом туловище. Но с каждым вздохом, с каждым ударом сердца силы возвращались к Мартину, выросли новые волосы, такие же густые и жесткие, как прежде, и в лице он пополнел.
Смерть брата расстроила его замысел добиваться пересмотра истории с прокламацией и вернуться в гимназию реабилитированным. Само собой разумелось, что хозяйство и дело отца не может обойтись без преемника и что младший брат заменит умершего старшего; Мартину не приходило и тени мысли противиться такому стечению обстоятельств. Да и к чему противиться? Конечно, планы на будущее, составленные в одиночке, были надежны и ясны, но еще надежнее и яснее были хорошо заведенное извозное и комиссионное дело отца и его денежки в сберегательной кассе. Поэтому сразу после нового — 1860 года — Мартин с удовлетворением нарядился в братнин возчицкий балахон — матушка подшила его в рукавах и подоле, — провертел новую дырочку в широченном Лойзиковом поясе, прежде чем стянуть им свой стан, и ранним утром выехал с отцом в свой первый рейс.
Вот это был помощник и компаньон для старого Недобыла, не то что несчастный Лойзик! На первых порах отец побаивался, что Мартин, избалованный в гимназиях, не сумеет приняться за настоящую работу — но он недооценивал усердие и услужливость сына, его старательность, его умение приспосабливаться. Мартин был, правда, серьезен и не умел шутить, зато он так и сыпал всякого рода «пожалуйте», да «положитесь на нас», да «будет исполнено», да «посмотрим, что можно сделать», «не беспокойтесь, я сам побеспокоюсь» или — «конечно, конечно, я подожду ответа». Все это Мартин говорил с таким внимательным, таким заинтересованным видом, что у клиентов создавалось впечатление, будто ему доставляет радость услужить им. А это очень нравится людям. Мартина полюбили клиенты отца, так же как любили его наставники в конвикте и учителя в гимназии, ибо он умел изображать заинтересованность, внимательно, не моргая, слушать, что ему говорят, и точно исполнять все приказания. Можно было поэтому предполагать, что если ему не поставит подножку какая-нибудь новая афера с прокламацией и если он не подвергнется новому испытанию, перед которым спасует его врожденная смекалка, то он добьется успеха и в этой новой для него области, где речь шла уже не об абсолютном единстве бога, но о деньгах.
Итак, смерть, эта извечная примирительница несогласий, убрала первую из трех главных забот старого Недобыла; его не мучил более вопрос о том, что будет, когда недуги и старость вырвут вожжи и кнут у него из рук: ведь его славный Мартин — ах, кто бы подумал еще год назад! — прямо волчком вертится около фургона и лошадей, смотреть приятно, а уж обращение знает — ну, просто сердце радуется!
Зато вторая забота старика, страх перед новым государственным банкротством, допекала все сильнее, ибо не оставалось сомнений, что экономика Австрии еле дышит. В начале того года вдруг поползли назойливые слухи, один другого горше: был арестован и повесился в тюрьме главный поставщик армии фельдмаршал Эйнаттен; министр финансов Брукк, обвиненный в бесчестных махинациях, зарезался бритвой; высокопоставленные чиновники и генералы во множестве запирались в кабинетах, чтобы пустить себе пулю в лоб; а это производило нехорошее впечатление на простой народ. Был объявлен принудительный государственный заем, повышены налоги — это произвело еще худшее впечатление. Так что у батюшки Недобыла доставало причин покачивать седой головой да вздыхать над своими сберегательными книжками.
Что же касается третьей его заботы, давнего страха перед железной дорогой, которая в один прекрасный день сделает ненужным его ремесло, то это была уже не забота, а неприятная действительность. Сообщение о том, что государь император утвердил строительство новой линии Прага — Пльзень через Рокицаны и дальше в Баварию, появилось во всех газетах, и весной шестидесятого года геодезисты начали размечать будущее полотно дороги.
Так что отец Недобыл все чаще прибегал к своим снадобьям, к рябиновой, к «чертовке» или к сливовице, но и тут приключилась новая досадная неприятность: Мартин, сам, правда, непьющий, вначале по крайней мере снисходительно взирал на такие здоровые действия отца, но мало-помалу стал противиться этому, и с каждым разом все более настойчиво. «Если вас
