как раньше скамья и вагон, вращался с ним до тех пор, пока Мартин не обеспамятел. Но однажды тусклым осенним днем он проснулся и, услыхав в маленькой прихожей приглушенный говор и плач, подумал, что, наверное, он уже умер. Комната, в которой он лежал, была в точности как тесная гостиная его родного дома; он видел большую белую печь, деревянные раскрашенные часы с гирями, а слева от сырого угла, в котором висели две нарисованные на стекле картины божественного содержания — окно, выходящее в сад еврея Коминика. Второе окно, обращенное к улице, тянущейся вдоль берега Падртьской речки, приходилось напротив, и свет больно резал глаза Мартину.
Он посмотрел на свои руки, лежащие поверх одеяла, и ужаснулся: то были руки скелета, кости, обтянутые бледной, сморщенной, грязной кожей. Я мертв, мертв, подумал он и хотел заплакать от жалости к самому себе, да не смог — так слаб он был. Мартин удивился, что нет нигде гроба, видение которого так неотступно преследовало и мучило его последнее время. Но вскоре он увидел гроб через окно, выходящее на улицу: гроб проплыл в туманной пустоте, покоясь на плечах четырех мужчин в черном. За ним, сгорбленные, заплаканные, показались батюшка и матушка, батюшка — в цилиндре, матушка в том самом платье, в котором хаживала в костел, но в черном платке. За ними шагали рядами провожающие, и все они клонились вперед, словно в спину им дул сильный ветер. Это меня хоронят, — с ужасом подумал Мартин, следя, как, подобно теням, проплывают в узком четырехугольнике окна черные фигуры, видные только по грудь. Меня хоронят — но почему же я тут, а не там? Мартин хотел крикнуть, но по причине крайней слабости выдавил из себя только слабый, беспомощный стон. Вскоре он услышал разноголосые медные звуки — так бывает, когда музыканты, перед тем как заиграть, на пробу оживляют недра своих инструментов. И вот — «трам-трам-та-дам…» — первые скорбные звуки траурного марша поднялись над тишиной, тоскливые, фальшивящие, совсем, как ему показалось, близко от него — он даже невольно повернул голову, — где же оркестр… Да, да, так и есть, думал он, охваченный безмерной слабостью, это мои похороны, а меня-то там и нету… От этого он почувствовал себя таким обманутым, таким одиноким, что слезы брызнули у него из глаз и потекли, и текли безостановочно, пока он не уснул от изнеможения.
Спал Мартин долго, крепко, без снов. Разбудил его яростный лай собаки и громкий говор мужских голосов, измененных, по-видимому, опьянением. Кто-то даже пытался запеть, протянул несколько слов, да икнул и замолчал. Потом Мартин услышал мелкие быстрые шажки по неровному тротуару за окном, и девичий визг, и хохот парней; по тому, как где-то выхлестнули на землю воду, можно было догадаться, что, к страшному негодованию цепного пса, парни обливали девушку возле самой собачьей будки. Мартин сразу понял, в чем дело. «Вот меня похоронили, — сказал он себе, — вернулись с кладбища и теперь поминки справляют». Таков был старинный обычай — едой и питьем сопровождать свадьбы, крестины и похороны, примиряя два враждебных друг другу понятия — жизнь и смерть. Мартин даже с каким-то удовольствием стал прислушиваться к отголоскам хмельного веселья. Наверное, пышные мне устроили похороны, думал он, о таких долго будут вспоминать, как вспоминали о похоронах мельника Франи. Потом, прислушавшись внимательнее, — несмотря на слабость, он чувствовал себя хорошо выспавшимся и более бодрым, — Мартин уловил, что кто-то тихонько плачет возле его постели.
Он осторожно повернул голову налево, приоткрыл глаза и увидел свою миловидную, круглолицую матушку; она сидела на низеньком трехногом табурете, в очках деревянной оправы, и штопала чулки, тихонько всхлипывая. Слезы мешали ей работать, она то и дело вытирала их под очками кончиком передника, потом постукивала наперстком по штопке, далеко отводя от глаз гриб с натянутым на нем чулком, и опять штопала и плакала.
— Матушка, — тихо заговорил Мартин, хотя и боялся, что произойдет нечто ужасное, если он, мертвый, обратится к ней. — Вы меня похоронили?
— Не тебя, мальчик мой, а Лойзика, — ответила она со слезами и встала, чтобы сменить ему примочку на лбу. — А ты не фантазируй, спи — кто спит, тот и сыт.
Мартин затрепетал всем телом от блаженства, когда она положила ему на лоб холодную, только что намоченную тряпочку.
— Как же вы, матушка, похоронили Лойзика? Разве он умер?
— Умер, недолго и маялся, — заплакала матушка. — Подумать только, такой сильный, такой здоровый, и ничем ведь не болел, когда в последний раз из Праги приехал, ты уже тогда лежал тут пластом, — а он возьми да и заразись от тебя, и болезнь ему в кишки перекинулась, недели не прошло, как сгорел, такой был славный мальчик, и зачем только господь бог не призвал вместо него меня, старуху!
Мать подсела к Мартину на постель; она сняла очки и долго тихонько всхлипывала, а Мартин лежал и хорошенько все обдумывал. Вот это новости, батюшки-сватушки, стало быть, я жив, а Лойзик на том свете; сказать-то просто, а ведь дело не простое, елки-палки, дело совсем не простое, ведь это, клянусь всеми святыми, означает, что я теперь единственный сын, один наследник!
— Конечно, Лойзик не знал обращения, — шептала матушка в мокрый подол передника, который она прижимала то к глазам, то к носу, — зато добрый был, хоть воду на нем вози! Сколько раз, бывало, батюшка бивал его за то, что он такой нескладный, все отдает, всем позволяет себя обманывать, а я всегда говорила — оставь его, не бей… как-нибудь приспособится. Ну что ж, хоть отмучился теперь, никто уж больше не станет его колотить…
Тут матушка, видно вспомнив что-то, порывисто и испуганно повернулась к Мартину:
— А ты, Мартишек, скажи, отчего это у тебя задница так иссечена, сплошь рубцы да шрамы? Что ты там натворил, что тебя так били? Или не потрафил начальству?
— Нет, — буркнул Мартин, который, не слушая матушки, лихорадочно соображал, сколько зарабатывает отец и велики ли его сбережения. Пять сотен в год? Это пустяк, ради этого не стоило бы хлопотать, но допустим, что так — нынче тарифы низки, и люди платят туго; тогда за тридцать лет отец мог отложить пятнадцать тысяч — а с таким капиталом, черт возьми, можно начать дельце! Но, может быть, у старика гораздо больше денег, может, он выручает чистоганом не пятьсот, а тысячу, две тысячи в год, и кто знает, сколько ему оставил дедушка, да сколько матушка в приданое принесла! Цифры начали путаться у Мартина в мозгу;
