жажда одолела, батюшка, то вот во фляжке кофе осталось», — говорил он, когда Недобыл выражал желание завернуть в одну из своих излюбленных харчевен, рассеянных по имперскому тракту. Старик, конечно, легко отражал подобные наскоки ссылкой на авторитет отца и хозяина, но горестный взгляд, каким Мартин провожал каждую рюмочку, опрокинутую в родительскую глотку, и его отвратительные рассуждения о том, что-де если нынче они еще кое-как сводят концы с концами, то что будет завтра, когда «пароходы» убьют их ремесло, — все это отравляло батюшке каждый глоток. Пусть Лойзик был круглый дурак, думал старый, зато хоть не скряжничал. А какой был послушный — ах, Лойзик скорее язык бы себе откусил и проглотил, чем осмелился возразить родному отцу!
— Вот тебе и помощничек, дождешься утешения от такого паршивца! — жаловался старый Недобыл супруге. — Заладил свое — «нынче, мол, кое-как сводим концы с концами, а вот беда грянет, каждый крейцер пригодится!» Слышать больше не могу!
— А разве не пригодится? — возражала матушка, ласково улыбаясь, как всегда, когда речь заходила о Мартине.
— Ему-то что до наших крейцеров? — сердился батюшка. — Его, что ли, фургон, его заведение?
— Сейчас не его, а когда-нибудь и к нему перейдет, чего ж удивляться, что он такой заботливый, — отвечала матушка.
Мартин так усердствовал в своих заботах, что батюшка от негодования чуть собственные усы не сжевал. Сначала окольными путями, исподволь, а потом все более прямо и нахально наседал он на отца, выведывая, есть ли у того сбережения, и сколько, и куда помещены, и в каких ценностях, и где документы, и что собирается отец с ними делать.
— Ясно дело, за столько лет я кое-что отложил, да не много, — отвечал старик, но сын не довольствовался таким уклончивым ответом.
— Я думаю — «кое-что»! Но сколько, батюшка, сколько именно? — все смелее настаивал он.
— А тебе-то, дьявол тебя возьми, тебе-то что? — горячился батюшка. — Я трудился, я зарабатывал, а ты пока только и достиг, что тебя из школы выгнали да в солдаты забрили. Что мое, то мое, и ты мне, смотри, нос свой сюда не суй, не то мало тебе зад разрисовали, я еще добавлю!
Человек менее упорный и менее приверженный материальным ценностям после такой прямой и резкой отповеди, без сомнения, отказался бы от всяких новых попыток. Не таков был Мартин. Терзаемый опасениями, что отец пропьет, растранжирит, растратит на глупые операции свои денежки или похоронит их в новом государственном банкротстве, которого Мартин боялся так же, как все в ту пору, у кого только водились деньги, без конца решая неразрешимое уравнение с бесконечным множеством неизвестных, овладевшее его мыслью с того самого момента, как он, еще в бреду, узнал из уст матери о смерти старшего брата, считая и рассчитывая до одури, сколько может быть денег у отца и сколько было бы, если б он не пил, — Мартин не сдавался и не прекращал атак на родителя.
— Я ведь не о себе думаю, батюшка, уж я-то как-нибудь проживу, прокормлюсь, — сказал он как-то в понедельник вечером (дело было в сентябре шестьдесят первого года), когда оба, благополучно добравшись до Праги, ужинали в «своем» постоялом дворе «У Хароузов», и отец, запив еду кружкой пльзеньского, пришел в благодушное настроение, благоприятное для всякого рода умственных рассуждений.
В распивочной постоялого двора, куда еще с наступлением сумерек набились барышники, кучера, торговцы сеном и овсом, было так накурено, что свет от огня, полыхавшего на концах черных газовых рожков, едва пробивался сквозь тучи табачного дыма, лениво плававшего под низким сводчатым потолком. Картежники, устроившись, в самой середине помещения, при каждом ходе бухали по столу кулаками так, что подпрыгивали кружки; одноногий старик на деревянном протезе обходил гостей и, перекрикивая горячую неразбериху голосов, предлагал купить селедок, которые он держал в кленовой бадейке; в дальнем углу бренчала арфа, сопровождаемая скрипкой, — на скрипке играл старый музыкант в черных очках, видимо, слепой, и его тощая фигура реяла над облаками дыма как некое поясное изображение ангела скорби.
— Я не за себя боюсь, — говорил Мартин в розовое волосатое ухо отца, — но у меня сердце кровью обливается, как подумаю, что все ваши труды могут пойти прахом. Тридцать ведь лет, господи, тридцать лет по пятьдесят недель, это, если округлить, полторы тысячи поездок в Прагу да столько же обратно, а всего три тысячи рейсов по шестнадцати часов, это ведь без малого пятьдесят тысяч часов, проведенных в дороге, — не считая еще погрузки и выгрузки и развозки товаров, а коли сосчитать все вместе, то получится…
— Будет! — воскликнул отец, хватаясь за свою толстую плешивую голову.
— Да я ничего, батюшка, — гнул свое Мартин. — Я только говорю, что боюсь, как бы все прахом не пошло. Я и знать не хочу, сколько у вас накоплено, с меня и того довольно, что вы сказали, мол, есть кое-что; а я, батюшка, дрожу, как бы вам и этого не потерять, как потерял свои деньги дядя Иоахим. Вы мне хоть немножко-то верьте, я ведь вам добра желаю, кто же вам и пожелает добра, как не родной сын!
Мартин с радостью заметил, что родительские глаза увлажнились.
— Я знаю, ты славный парень, хоть и жаден до грошей, как черт до грешных душ, — проговорил старый возчик. — Но какой мне прок от твоих речей? Думаешь, сам я не мучаюсь, инда голова лопается, как начну думать, что нас ждет? Так что брось болтать попусту да посоветуй: что делать?
— Посоветовать? — переспросил Мартин. — Что ж, посоветовать можно, да надо сперва знать, сколько у вас денег.
Батюшка, прищурив глаз, ответил:
— Сколько у меня денег? Было бы больше, кабы ты честный был и от меня не утаивал. Признайся, сколько прилипло к твоим рукам за время, что ты со мной ездишь? Пожалуй, я не сильно ошибусь, коли скажу — гульденов эдак пятьдесят — шестьдесят, а?
Мартин струхнул. Стремясь спасти фамильное состояние от отцовой расточительности, он действительно вел кое-какие делишки на свой страх, оставлял у себя чаевые и не сполна отдавал отцу деньги, полученные от клиентов. Таким путем он приумножил свой капиталец до восьмидесяти гульденов, и страшно ему было узнать, что все эти махинации не ускользнули от бдительности старика и что тот, даже видя его тайные грешки, до сих пор ни словом об этом не обмолвился.
— Ну ладно, это пустяки, мы ведь с тобой одна плоть и желаем друг другу самого лучшего, — продолжал отец. Он отпил из кружки и сунул большие пальцы в проймы жилета. — Не стоит больше об этом толковать:
