поздравляю! Скоро и вовсе конец войне…
Все молча отвесили поклон.
— Собираясь сюда, — продолжал Пётр Фёдорович, — я в печать отдавал полученные кондиции перемирия; скоро явятся в ведомостях… Довольно из пустяков кровь проливать. А тебя, господин подпоручик Мирович, за добропорядочное выгляденье и молодецкую муштровку даже вне фронта, жалую, не в пример прочим, персональным моим поручением… Отчисляю от Панина в столичный гарнизон…
Кровь бросилась в голову Мировичу.
«Вот когда, вот! — мелькнуло у него в уме. — Боги! Фортуна (внемлю твоим велениям», — сказал он себе, с забившимся сердцем опускаясь перед государем на одно колено.
— Явись завтра на вахтпарад! — продолжал Пётр Фёдорович. — Или нет, ещё день даю тебе в презент… побудь с невестой, — послезавтра… Рапортуй себя на плацу обер-кригскомиссару… Понял? Он уж дальше о тебе доложит… От коллегии курьером поедешь, с дальнейшими негоциями о мире, к Бутурлину… А как возвратишься назад, — глаза императора опять добродушно и весело забегали, — зови, батюшка, на пир, на свадебку. Tres content, tres content!.. [103] В память тётки, изволь, сам я и посажённым быть готов… Не просишь?
Мирович был ошеломлён, потрясён. Вокруг него раздавались поздравления. Ему жали руки, что-то ему говорили. Он ничего не понимал. Бессознательно ответив на вопрос тайного государева секретаря, на ходу записавшего объявленное о нём повеление, он увидел, что все бросились из крепости на берег за императором, и сам пошёл туда же, вслед за другими…
— Herr Du, mein Heiland, ist das ein Volk! [104] — садясь в катер, сказал Унгерну Пётр Фёдорович. — Крокодилово отродье! Бедный принц!.. Из ума нейдёт… А где ж мы, voyons, господа, важные дела сделавши, нашу солдатскую трубку выкуривать будем?
— Alles ist im Posthause bereit, Majestat! [105] — подсаживая государя, ответил барон Унгерн.
На городском берегу Петра Фёдоровича встретила депутация от крестьян и мещанства. Впереди нескольких, без шапок, старых и молодых, в тулупах и охабнях, бородачей к нему выступил с хлебом-солью высокий, тощий, с тусклыми оловянными глазами, желтолицый и, как юноша, безбородый петербургский мещанин, недавно записавшийся в здешние купцы. Посадский пристав, завидев его с лодки, стал бел, как снег. Купчина был тамошний салотопенный заводчик, из толка бегунов, известных в околотке и в столице, скопец Кондратий Селиванов. Он содержал в Шлиссельбурге подворье, где стоял и Мирович.
— Государь-батюшка, второй наш искупитель! — сказал, опускаясь на колени, Селиванов. — Бьют нас, мучат иудеи, злы посадски фарисеи! Ты один наша надежда! Сократился с небеси… Удостой, батюшка, своим заездом верных, хоть и малых твоих людишек… Завод мой тута неподалечку, в лесу, и тебе, сударь, по дороге…
— Уважь, родимый, уважь, батюшко! — поклонились прочие из толпы.
— Сектант! — вполголоса сказал Унгери. — Пристав аттестует — раскольщик…
— Вероправность… der Glaube muss frei sein [106], — ответил император.
Пётр Фёдорович заехал к Селиванову. Там государь кушал завтрак, было потом курение всею компанией трубок и обильное угощение всей свиты. Доставались и приносились из погреба водянки-холодянки, бархатное пиво, вина и сладкий медок.
Уезжая, государь пригласил Селиванова на свои именины в гости, в Ораниенбаум.
— К попу в крепости не зашёл, не заглянул и в церковь, — шептали по курным, тёмным хатёнкам, на рынке и по кружалам в городе, — а к толстосуму-скопцу заехал… Знать, близки последни времена.
На обратном пути с Петром Фёдоровичем в возке ехали Корф и Волков. Волков дремал. Корф усердно беседовал с государем. Угощения на селивановском заводе развязали словоохотливый язык старого барона. Он то смеялся, то сыпал забавными городскими анекдотами. Передразнивая тех, о ком говорил, он сообщил, между прочим, свежие сплетни о недовольстве уволенного на отдых от всех дел графа Алексея Разумовского и о новых любовных интрижках старого и беззубого подагрика, князя Никиты Трубецкого. При этом зашла речь и об Орловых… Корф помолчал, что-то подумал и спросил государя, слышал ли он о том, что Шванвич, изрубивший младшего из Орловых, вновь показался в Петербурге?
— Фанфарон и трус этот твой Шванвич! И чего он ретировался! — сказал, нахмурясь, Пётр Фёдорович. — Не худо бы и другого, старшего из Орловых, ему в дисциплину привести… Наш риваль [107] — Григорий — уж больно фанаберит… да не по носу табак… А с жёнушкой мы ещё посчитаемся…
— Обсервирую [108], ваше величество, обсервирую! — сказал Корф. — Все акции, все плутовства их у меня пренумерованы… Момент, ассюрирую [109] вас, момент, и всех накрывать будем…
Государь улыбнулся, весело посвистал.
— И у меня, барон, резонабельный и бравый прожектец изготовлен, — сказал он, — свет изумится! Потерпите только немного…
Поздно за полночь оба возка въехали в Петербург. Волков, уткнувшись в угол кареты, храпел. Корф также начинал подрёмывать.
— Э, браво! тайный мой конференц-секретарь спит, — обратился Пётр Фёдорович к Корфу. — Даёшь слово молчать? ein Wort ein Mann? [110]
— Ich schwore! клянусь, ваше величество!
— Так держи ж секрет — вот что мне советуют… И ты, как честный солдат, пособляй мне во всём. В мае или — что то же — в июне возьму я Иванушку из крепости в Петербург, обвенчаю его с дочкой моего дяди принца Голштейн-Бекского, и прокламирую — как своего наследника…
Корф помертвел.
— Herr Gott!.. А государыня, а ваш сын? — спросил он под скрип тяжёлого возка, нырнувшего в уличный громадный ухаб.
Дремота мигом слетела с головы барона.
— Мейне либе фрау [111], — улыбнулся император, — я постригу в монахини, как сделал мой дед, великий Пётр, с первой женою, — пусть молится и кается! И посажу с сыном в Шлиссельбург, в тот самый дом, который для принца Ивана велел построить… Ну? was willst du sagen? [112] И дом тот будет им похоронный катафалк, каструм долорис…
— Lieber Gott, ist das moglich, Majestat? [113] Чтобы с того не вышла гибель для государства, а то и для вас самих…
— Пустяки! vogue la galere!.. сдумано, сделано! — сказал Пётр Фёдорович. — Таков мой рыцарский девиз… Не отступать, чёрт побери, не отступать! Что? форсировано маленько? Трусишь? Wir wollen, голубчик, ein bischen Rebellion machen. [114]
— Что до моей роли касается, можете, ваше величество, фундаментально спокойны быть, — ответил генерал-полицмейстер. — Meine Ergebenheit, моя преданность к вам, Majestat, из мрамора, из гранита… и тайну эту из моей души до смерти не вырвут…
На другой день, поздно вечером, Корф подъехал с Мойки к апартаментам императрицы, был тайно, по чёрной лестнице, к ней введён и сообщил ей всё слышанное от императора. Но его предупредили.
Волков ещё ранее, а именно утром того дня, проник к камер-фрау государыни, Катерине Ивановне Шаргородской, и через доверенную особу
