у командира разрешения удалиться…
Я жадно впитывал в себя все, что видел, слышал, читал. Альбом, который всюду бывал со мной, распух от беглых набросков, предварительных зарисовок. Далекий день субботника становился как будто моим личным воспоминанием. Я уже мысленно видел будущий рисунок, что называется, «созрел» для того, чтобы начать работу над ним.
Был ли я доволен, когда закончил его? Скажу прямо — да! Мне казалось, что я сумел изобразить Ленина, каким он был тогда — самозабвенно работающим.
У меня был друг, тоже художник. Я знал, что у него верный и строгий вкус, что он всегда прямо, без обиняков высказывает свои суждения.
— Знаешь, хорошо! — сказал он, придирчиво долго рассматривая мой рисунок. — Хорошо передано ощущение праздничности труда… И Ленин на рисунке очень похож, но… — Он сделал короткую паузу. — Есть у меня и «но». Очень уж тяжелое бревно несут Ильич и его напарники. Какое-то оно преувеличенно огромное…
— Не думаю, чтобы я что-нибудь преувеличил и в чем-либо отошел от истины, — ответил я ему. — Известно, что Ленин участвовал в переноске таких кряжей, которые с трудом поднимали шесть человек. Пока их несли, по нескольку раз останавливались, чтобы перевести дух…
Но друг как будто не слышал меня.
— Разве ты не видишь, как оно давит ему плечо? Это же немыслимая тяжесть! Я бы на твоем месте сделал как-то так, чтобы оно не выглядело таким тяжелым. Сделай его потоньше, что ли? Или покороче. А может быть, и то и другое…
Как говорится, со стороны виднее, а в особенности глазу художника.
Я «пообтесал» бревно, «отпилил» по куску с концов.
— Нет! — сказал мой друг, когда я показал ему исправленный рисунок. — Нет и нет! Бревно как будто поубавилось в весе, но все равно Владимиру Ильичу очень тяжело. Смотри, как у него напряжены плечо, шея, рука. Пожалуй, следовало бы как-то изменить их положение, ослабить впечатление этой давящей тяжести.
Поправка к рисунку становилась все более требовательной и серьезной. Я решил послушать, что скажут другие — не художники, а просто зрители. Те, для которых и был, собственно, сделан этот рисунок. Взял свой «Субботник» и отправился домой.
Жил я тогда в коммунальной квартире, и были у меня соседи — очень милая семья, состоявшая из бабушки-хлопотуньи, ее дочери, работавшей медицинской сестрой, и Кости — ученика четвертого класса. Налицо, так сказать, представители трех поколений — старшего, среднего и младшего.
Я пригласил их к себе и устроил «общественный просмотр».
— Если бы я был на том субботнике, — сказал Костя, — я бы ни за что не дал Ленину носить бревна. Я бы сам их перетаскал!
— Да, очень уж они громоздкие, — сказала его мама, — не надо бы ему подымать такие тяжести…
— Люди-то куда смотрели? — сказала бабушка. — Вон их сколько вокруг да около… Как же это они позволили? Хотя бы уговорили, что полегче, носить… — Она укоризненно покачала головой. — И долго Ильич работал?
— Весь день! Ушел за двадцать минут до конца — позвали по делу.
— И не отдыхал?
— Устраивались короткие передышки. Посидят минуту-другую — и опять за работу.
— Вот ты и нарисуй, как Ленин отдыхает, — сказала мне бабушка, — так оно и будет правильно!
«Ага, что?! — слышался мне голос друга-художника. — Что говорят «просто зрители»? Вносят ту же поправку в рисунок, что и я! И сотни других скажут тебе то же самое! Это голос народа!»
Да, такой поправки я не мог предвидеть. Только Ленин мог вызвать ее к жизни и больше никто! В ней с изумительной яркостью выразилась вся глубина народной любви к Ленину — любви, ненавязанной, искренней, глубокой, ставшей как бы чертой характера у сотен миллионов.
Вот я взял «пробу» с этих миллионов. Они одобрили мою работу, но… но сердце их не может принять, примириться с тем, что Ленину тяжело. Им тяжело видеть и сознавать, что они не могут ничем помочь. И они требуют от меня, чтобы ему было легче.
И я должен был принять эту поправку к рисунку. Повесил его пока что на стенку. Там увидим! А сам взялся и нарисовал другой: «Короткая передышка».
Курсанты, с которыми работал Ленин на субботнике, присели отдохнуть. Лица усталые и счастливые. Среди них — Владимир Ильич. Кепка низко надвинута на лоб, глаза улыбчиво щурятся от яркого света.
Когда я показал новый рисунок своим первым зрителям, они шумно обрадовались, точно я исправил какую-то недопустимую ошибку.
Сейчас рисунок на выставке. Частенько я захожу туда, незаметно приглядываюсь к посетителям и всегда вижу, как у них теплеют глаза, когда они стоят перед «Короткой передышкой»…
Еще повсюду видны были следы недавней боевой тревоги. Еще окна многих домов были забиты мешками с песком, с бойницами, проделанными для винтовок и пулеметов; еще попадались на улицах баррикады и не везде убрали колючую проволоку.
Но война уже откатилась от стен Петрограда далеко на запад, к польской границе. Уже выбиты были главные козыри белогвардейщины — Колчак, Деникин, Юденич.
Это была первая весна, когда враг не угрожал Петрограду, — весна 1920 года. Это была третья весна молодой Советской республики.
И эту весну Республика встретила всероссийским субботником — повсюду, где реял красный флаг.
Марсово поле стало площадью Жертв Революции. Недавно здесь воздвигли памятник — суровые гранитные плиты с торжественными надписями. Но вокруг памятника, как и раньше, оставалось безликое песчаное поле.
И вот ранним первомайским утром сюда пришли питерцы: рабочие, работницы, ученые, служащие, хозяйки, школьники. Разбились на звенья, шумно разобрали кирки, ломы, лопаты, и зазвенела под дружными ударами кремнево-упорная земля.
Тысячи рук дробили вековой пласт слежавшегося песка, выкидывали булыжники, битый кирпич и складывали на грузовики. Десятки других грузовиков подвозили землю, куски дерна и золотистый песок.
Старшой нашего звена, кузнец с путиловского, с отвислыми моржовыми усами, иногда останавливал кого-нибудь из нас, отбирал лопату, и говорил:
— А ну-ка малыш, сядь на чем стоишь, а я выброшу за тебя пару лопаток…
Было неимоверно жарко. С Невы ведрами таскали воду, пили, освежали разгоряченные лица.
— Эх, и хороша же невская водичка, — говорил кузнец, окуная усы в ковш, — лучше ее не сыщешь нигде. Уж я-то знаю — изъездил всю Россию…
Двенадцать часов. Привезли полдник — забота Петросовета. Все едят медленно, стараясь растянуть немудрящий завтрак: кусочек темного сырого хлеба с горкой овощного повидла. Люди отдыхают. То тут, то там запевают песни. Песни военные, те, что
