не ходят, заводы закрываются, а вы со своей художественной школой! Придется повременить, дождаться лучших времен…
Напрасно путиловцы говорили, что и сами они могут многое сделать, — ведь сотни рабочих рук придут на помощь. Ответ был все тот же: не такое время, товарищи, надо обождать.
На том и расстались с Губоно. И вот решили путиловцы спросить у товарища Ленина, правильно это или нет, и пусть он скажет последнее слово по этому делу!
Ленин сидел, подавшись вперед, точно боясь что-нибудь пропустить. Иногда он делал пометку у себя в блокноте. Когда учитель кончил говорить, он громко спросил, обращаясь ко всем, кто находился в кабинете:
— Слышали, что хотят путиловцы? Они хотят, чтобы их дети стали культурными людьми, а им доказывают, что сейчас время не такое, надо обождать! — Он повернулся к путиловцам: — Вы задумали прекрасное, замечательное дело. И время сейчас такое, именно такое время!
Он встал из-за стола, приоткрыл дверь и сказал секретарше:
— Соедините меня, пожалуйста, с Губоно!
Председатель Совнаркома никого не распекал, ничего не приказывал. Он только сказал работникам Губоно, что Октябрьская революция произошла, между прочим, и для того, чтобы у путиловцев была художественная школа: это только начало, а потом у нас появятся десятки таких школ. И, несмотря на все наши тяготы, трудности, лишения, нужно помогать, поддерживать такие начинания и не медлить с этим ни одного дня.
И дело стронулось.
За Нарвской заставой не удалось найти подходящее помещение. В те годы Нарвская застава была далекой окраиной Петрограда: деревянные домики, бараки, пустыри, казенные кирпичные здания.
Пришлось отправиться на поиски в другие районы. Путиловцам разрешили занять пустующий дом на Рижском проспекте — теперь он называется проспект Огородникова.
Что означали в ту пору слова — «пустующий дом»? Это насквозь промерзшие и потрескавшиеся стены, сорванные двери, выбитые рамы и стекла, заросшие льдом полы, перекореженные перила и ступени лестниц, прохудившаяся крыша. Вот таким «тяжелым больным» и был пустующий дом на Рижском проспекте.
Самое первое лечение — это, конечно, отогреть «больного». Неимоверно трудно добиться этого в городе, где на счету каждое полено. Но вот разведка донесла, что обнаружены у набережной затонувшие полуразрушенные плоты. Целыми отрядами приходили сюда путиловцы после работы. Лезли в ледяную воду, добывали бревна и доски, тащили их на берег, пилили, кололи.
А как доставить топливо на место? Подумали и приспособили к делу заводской паровичок с вагонетками. Сделали так, чтобы он мог передвигаться по трамвайным рельсам, и ночами возили дрова в будущую школу. Там трудились путиловские плотники, печники, слесари, электрики, штукатуры. И, наконец, явились полотеры. Это значило, что «тяжелый больной» выздоровел.
Вскоре тот же бойкий паровичок повез из центра на прицепленной платформе самый желанный груз: рояль, пианино, духовые и струнные инструменты, пюпитры, альбомы с нотами и большой нарядный барабан с кистями.
А на улице уже была весна — первая весна молодой Советской республики.
* * *
Июльским днем тысяча девятьсот двадцатого года собственный школьный оркестр путиловских рабочих встречал Ленина, приехавшего в Петроград на открытие конгресса Коминтерна.
Собственный оркестр маленьких путиловцев!
Владимир Ильич задержался на платформе возле музыкантов, протянул дирижеру свой тяжелый пышный букет и широко провел рукой, как бы желая сказать: «Это на всех!»
Будь у него побольше времени, он бы, наверно, поговорил с путиловскими ребятами, но его всюду ждали — и на площади перед вокзалом, и в Смольном, и в Таврическом дворце, и на Марсовом поле.
Приветственно помахав оркестру, он пошел дальше, а вслед ему катились упругие волны громкого веселого марша.
Даже для тогдашних крутых зим последняя треть января двадцать четвертого года была необыкновенно суровой. Неподвижный захолодевший воздух обжигал горло, как глоток спирта. На бульварах жалобно поскрипывали окоченевшие деревья. А людская река молчаливо и безостановочно текла в раскрытые двери Дома Союзов — день и ночь, день и ночь. К людям подходили медицинские сестры с чемоданчиками, заглядывали в лица, не обморозился ли кто-нибудь. На улицах пылали костры.
В те дни был замечен многими старик в скоробившемся овчинном кожухе, в суконном буденовском шлеме, в тяжелых охотничьих сапогах. Красноармейцы, наблюдавшие за порядком и уже успевшие смениться по нескольку раз, запомнили его. Долгими часами двигался он вместе с траурной колонной и, пройдя через зал, становился снова в ее конец.
— Дедушка, иди погрейся! — крикнули ему, когда он, уже в который раз, проходил мимо костра на площади. Старик медленно подошел. Лохматые брови его, усы, борода заиндевели.
— Ты, дедушка, вроде бы и вчера тут был? — спросил красноармеец, совавший в огонь каменные от мороза рукавицы.
— Был! Третий день тут…
— А сам откуда?
— С Брянской губернии… — и, помолчав, добавил: — Проститься приехал!.. Являюсь знакомым Ильичу Ленину. — Он сурово оглядел стоявших у костра. — Что, не верите? Не такие дни нынче… не для кривды…
И вот что услышали от него люди.
— В двадцатом году наши брянские мужики хотели обосновать общественную мельницу, а тамошняя власть не дозволяла. Порешили тогда послать ходока в Москву, выбрали меня на это дело. Хотя я и малой грамотности, но разбираюсь и есть где прислониться в Москве — у меня на московском заводе один родственный паренек.
Думалось тогда, что Москва не замедлит с нашим крестьянским делом, но вышло по-другому. Измерил Москву из конца в конец, побывал и в Наркомземе, и в Наркомтруде, и в Наркомпроде, и в разных комиссиях с подкомиссиями — и везде одно: «Подавайте заявление. Пойдет своим чередом. Дело государственное. Сразу не делается!»
А зима вроде нынешней, не сиротская. Валяные сапоги худые, изорвались по этой ходьбе, остался чуть ли не босой. В лавке обуви не купишь, хотя бы и средства были: лавки-то закрытые!.. Между прочим, встретился мне один человек и дает совет: «Вы на ихних же порогах пообивали вашу обувь, пускай дают другую!» Озадачил он меня, смутил. «А вдруг, — думаю, — и верно, войдут в положение!» Заикнулся про это в Наркомземе. Там женщина сидела на приемке: «Это, — сообщает, — не по нашей системе. Вам надо в главную кожу».
Пошел в главную кожу. Оттуда меня в соцобес. Действительно, в соцобесе меня послушали как следует быть. «Допускаем, — говорят, — что все это так и есть, но, независимо, не можем вам оказать помощи». Что же, все — так все! На нет и суда нет! А уж на исходе вторая неделя. Опасаюсь, как бы не заболеть. У родственника моего, у паренька, горница с
