Он до сих пор сохранял за собою звание стольника, чем очень гордился, носил допетровский, боярский кафтан и не брил своей бороды, длинной и жидкой. Любил старые обычаи, почтительные встречи гостя у ворот и с трудом примирялся с тем, что Марья Ивановна, жена Кочкарева, и Настенька, его воспитанница, свободно сидели с ними за столом и даже вмешивались в разговор.
Он был давно бездетен и жил по глубокой старине. В то время как Кочкарев из старинных хором, уже значительно перестроенных его отцом, сделал себе удобный просторный дом, по образцу строившихся при Петре I в Петербурге, на европейский лад, Кузовин жил в доме, построенном еще его дедом сто лет тому назад, в высоких хоромах на омшаниках.
От самого низа в верхние сени вела длинная прямая лестница, и ее своими широкими ветвями прикрывали разросшиеся вязы и дубы. Но высокие хоромы состояли только из двух жилых горниц, разделенных сенями, в одной горнице хозяин жил зимой, в другой летом. Еще выше, в терему, помещались женщины и дети. Эти горницы уже давно пустовали в доме старого боярина, а кухня находилась в служебных пристройках. Ел он только старинные кушанья: лебедей, взвары всякие, баранину, рыбу подовую, пил старые меды и строго соблюдал посты.
Иным человеком был Астафьев. В молодости любил он бражничать, был смелым офицером, но военная карьера его кончилась в Полтавской битве. Алексей Тимофеевич любил рассказывать, как шведским ядром ему оторвало два пальца на левой руке, так что они висели на ниточке, и как царь Петр Алексеевич собственноручно отрезал окровавленные, болтающиеся пальцы и в утешение прибавил: «Трудно тебе было».
Рассказывая об этом, Астафьев никогда не мог удержаться, чтобы не прослезиться и не прибавить с чувством: «Не нажить такого другого».
Ему пришлось взять полный абшид, и так как он был совершенно разорен, то положение его было весьма печально. Но случай выручил его. Как раз в это время умер какой-то дальний его родственник и оставил после себя восемьсот душ. Но когда он предъявил свои права на наследство в вотчинной коллегии, нашлись новые родственники, и дело обещало затянуться надолго. Но Алексей Тимофеевич был догадлив. Он подарил остатки своей прежней вотчины, пятьдесят душ, секретарю коллегии, и тот утвердил его наследником.
С тех пор он и поселился в доставшейся ему вотчине. Он был хороший хозяин и почти за тридцать лет своего пребывания в вотчине чуть ли не удвоил свой капитал. У него был сын рядовым в Измайловском полку. В то время в таких полках, как Измайловский, Преображенский и Семеновский, почти все рядовые были из достаточных дворян.
В это время шла война с Турцией, и командир Измайловского полка, брат всемогущего герцога, генерал Густав Бирон, был на этой войне с частью измайловцев, но Павлуша, сын Астафьева, не попал в их число, и теперь старик отец со дня на день ждал его на побывку.
Жара спала. На широком балконе сидел Кочкарев со своими неизменными собеседниками. Развалясь в глубоком кресле, поместился Кузовин. Это был высокого роста, сухой и крепкий старик. Голова его была лысой, узкая седая борода спадала ему на полгруди. Глаза смотрели ясно и живо под нависшими седыми бровями. Тонкие губы были поджаты, и до сих пор еще в его сухом, с резкими чертами лице сохранялось выражение той неустрашимой энергии, которая в свое время позволяла ему противоречить двадцатилетнему огненному и неукротимому царю Петру.
Рядом с ним сидел толстый, обрюзгший Астафьев, а против них — хозяин Артемий Никитич.
Артемий Никитич хорошо сохранился для своих лет. Был он строен и тонок, полуседые волосы небрежно были откинуты назад, большие глаза блестели умом и веселостью. Бритый подбородок, маленькие подбритые усики еще больше молодили его.
В ожидании ужина собеседники потягивали вино. Кочкарев и Астафьев тянули венгерское, а старик Кузовин мед.
Старик сильно косился на «молодежь», как он называл Кочкарева и Астафьева, закуривших теперь трубки, хотя уже давно примирился с этим злом.
Кузовин хлебнул меду и вдруг ударил кулаком по столу.
— Воистину положи меня! — воскликнул он. — Был у меня вчерась воевода!.. Чтоб ему!.. На коне под самое крыльцо въехал, подьячий сын… Ну и я ж его…
— Ишь ты, — затягиваясь трубкой, произнес Кочкарев, — почто ж он беспокоил тебя, боярин?
Из уважения к старику и Кочкарев, и Астафьев всегда звали Кузовина боярином. Старик воодушевился.
— Указ-де получил, — начал он, — говорит, строжайше велено недоимки сбирать. Уже, говорит, все сроки прошли. Помните, бояре, как вышел первый указ о недоимках, еще в толк не могли мы взять его?
Кочкарев и Астафьев кивнули головами.
— Ну, так вот был тогда назначен трехмесячный срок, — продолжал старик, — и ныне, говорит воевода, сей срок истек. Воистину положи меня, в толк не возьму, какие такие недоимки за мной. Подушный сбор, говорит. Врет, собачий сын, я их распорядков и знать не хочу. Какой такой сбор подушный! И отец, и дед мой не знались с этой скаредью. Отец, как шел в Чигиринский поход, пять тысяч рублев дал блаженной памяти царю Алексею Михайловичу. Дед мой тысячу ратников привел с собой к князю Пожарскому… Воистину положи меня, чего ж хотят еще!
Старый боярин сильно разволновался.
— Говорит, — продолжал он, — по указу все равно взыщут…
Кочкарев задумался.
— Беда с этими подушными, — произнес Астафьев. — Тоже и нам срок истекает, а где возьмешь их. Царь Петр Алексеевич еще в котором году усмотрел недоимки, а приказные собирали да себе в утробу клали.
— Воистину беда, — задумчиво промолвил Кочкарев, — блаженной памяти императрица Екатерина Алексеевна учредила при сенате Доимочный приказ. Сколько денег тогда мы переплатили! Ужели снова за то же? А воровства-то сколько было — беда!
— Воистину положи меня, — заговорил с жаром Кузовин, — видно, денег у этого нехристя нет. То ли было при царе Иоанне Алексеевиче до всяких ваших новшеств, до ваших скобленых морд!.. — И старик сердито сплюнул, взглянув на бритые подбородки Кочкарева и Астафьева. Старый стольник умышленно не признавал царем того времени, когда он был стольником Иоанна, другого царя-соправителя, его брата Петра Алексеевича.
— Значит, и к нам пожалует, — тревожно произнес Астафьев. — Уж коли им деньга понадобилась, не избыть беды.
— Воистину положи меня, — заволновался старый стольник, — коли я им хоть грош отдам!
Кочкарев покачал головой.
— Не попрешь против рожна, — сказал он.
Эта весть о взыскании подушных сильно озаботила его. Первому указу он не придал значения. Ан глядь, срок-то и подошел.
Еще бы! Хотя он был и богат, а как потребуют подушные за двадцать лет с полутора тысяч душ, тут только держись. Он понял, какое волнение среди крестьян возбудит это требование. Все время исправно они вносили подушные, ужели вновь их взыщут? Лично для него не было в этом сомнения. Он знал, что взыщут, и знал, куда ушли внесенные деньги, — в бездонные карманы приказных и комиссаров.
— Не заплатишь добром — хуже будет, — произнес он. — Пришлют воинскую команду — все животишки отберут.
И все трое грустно замолкли.
Большой сад Кочкаревых сбегал к самой реке.
На берегу была устроена маленькая пристань, где стояли лодки. Вдоль берега тянулась дорога в Артемьевку.
Солнце заходило. На спокойной глади реки лежало золотое сияние. Тихо шумел старый сад. Откуда-то издалека по воде доносилась чья-то грустная песня.
На берегу реки неподвижно стояла молодая девушка. Это была сиротка Настенька Хрущева, племянница Кочкаревых. Толстая темно-русая коса спускалась ниже пояса. Свежее лицо ее дышало жизнью и беспечностью, большие серые глаза, окаймленные черными ресницами, глядели смело. Но им было свойственно и мечтательное выражение, и тогда лицо девушки казалось грустным и строгим.
Она внимательно смотрела на дорогу в Артемьевку, словно поджидая кого-то. И она действительно поджидала, хотя ни за что не призналась бы в этом, товарища своих детских игр, голубоглазого и кроткого Сеню, поповского сына.
Было счастливое время детства, когда поповский сын и родовитая боярышня были неразлучны в играх и забавах, не знали и не понимали разницы положения. Несмотря на ласку, которую Сеня встречал в доме Кочкаревых, с течением лет эта разница дала себя почувствовать.
Не было и не могло быть уже совместных игр, уже не каждый день Сеня ходил на боярский двор. Подраставшую боярышню окружали няньки и сенные девки и учили ее всяким рукоделиям, а грамоте учил сам Кочкарев.
Но Сеня все же бывал, брал книги у Артемия Никитича, встречался с боярышней, и хотя не было прежней детской близости, при встречах они говорили как друзья, но потом словно стали чуждаться друг друга и избегать свиданий, а встречаясь, часто неловко молчали. И все же юной боярышне было и досадно, и грустно, если Сеня долго не приходил. И часто бывало, что, поджидая его на дороге, досадуя и грустя, она, увидя его, стрелой убегала в сад и пряталась от него и сердилась, что он так тих и покорен, словно ему все равно. Как в детстве, когда он безропотно исполнял все ее капризы, кротко сносил от нее всякие обиды, а она топала на него ногами и в непонятном раздражении кричала:
