Теперь же почти с вожделением ступает босыми ногами по теплому полу, усыпанному можжевельником, ненасытно вдыхая аромат выпаренных трав, набросанных по углам мыленки. Узорчатая печь в углу дышит жаром, полок от печи до другого угла, устланный душистым сеном и покрытый полотном, манит, как супружеское ложе в брачную ночь. Под окнами, завешанными тафтой, лавка. На ней три деревянные шайки с резными ручками. В одной вода теплая, в другой горячее, в третьей почти горячая. Милица на голову выше Марины, потому без труда поднимает шайку одну за другой и обливает царицу, и после каждой царица сладострастно взвизгивает, а затем быстрехонько семенит к полку, по-собачьи взбирается по ступеням и распластывается на сене, проваливается в нем так, что только колени торчат да груди колышутся, как поплавки на воде.
— Пани царица, поберегись! — озорно кричит Милица, медным луженым ковшом черпает из огромного берестяного туеса ячменный квас и выплескивает его на раскаленные голыши-камни.
Синим паром взрывается каменка, на мгновение ничего не видно, все заволокло удушливым туманом, потолок будто спустился саженью ниже.
— Еще? — кричит Милица.
— Еще! — кричит царица.
Снова взрыв пара. Смоляной фонарь под потолком всего лишь светлое пятно. На полку радостно стонет царица. Милица вынимает из бадьи два пропаренных веника, встряхивает их и спешит к полку. Царица визжит, девка хохочет, на шум спешит пани Казановская, обмотанная белой простыней, с колпаком на голове и опахалом в руках. Она начинает бранить Милицу, Милица и Марина хохочут, глядя на Казановскую, а та уже зачерпывает ковшом квас, карабкается на полок, обливает сначала царицу, остатками девку и затем неистово машет опахалом. Через некоторое время категорически велит покинуть мыленку. Царица капризничает, и Казановская беспеременно вытаскивает ее из соломенного, пышущего жаром тюфяка и на руках выносит в подмыленные сени, где на столе, покрытом красным сукном, уже разложены царские одежды, или, точнее, то, что осталось от них и что пошито заново в подражание царским одеждам.
Царский трон в кремлевской Золотой палате был устроен по типу трона Соломона, как он описан в Библии. Царское кресло Марины в приемной воеводских покоев было пародией на кремлевский трон, но Заруцкий сделал все, что мог, и на простонародье, коли ему доводилось предстать пред очи царицы, кресло производило впечатление трона. Стояло оно на возвышении под балдахином, на котором сверкал двуглавый орел с распростертыми крыльями. Под ним распятие с небольшим рубином, тут же икона Божией Матери с двумя длинными нитями жемчуга, свисающими по краям. Пол в приемной устлан персидскими коврами, правда, весьма потертыми. Коврами же покрыты скамьи вдоль стен, одна скамья в форме ларя с большим серебряным замком. В этом ларе предполагалось хранение казны царицы, но в действительности ларь был пуст, как амбар холопа в голодный год. Остатки золотых монет чеканки времен Шуйского, что-то около двух пудов, хранились совсем в другом месте. Все эти видимые и невидимые ценности были добыты Заруцким отнюдь не благочестивыми средствами, но кто еще помнил о благочестии в смутное время…
Когда Марина зашла в приемную, то застала Заруцкого озабоченно расхаживающим из угла в угол. Увидев Марину, он словно очнулся, исчезли морщины, молодецки дернулись казацкие усы, глаза сверкнули озорно, и было в них еще кое-что, отчего Марина зарделась, как девица.
— Ишь ты! Хороша! — гаркнул Заруцкий во весь голос.
Марина знала, что хороша. Сытный обед после бани, два часа отдыха и медок сделали свое дело, словно не было ногайской степи, разговоров нелегких, предчувствий тягостных. Но не долго длилось восхищение Заруцкого. Сдвинулись брови на переносице, осунулось лицо, рука снова вжалась в рукоять сабли.
— Плохо, царица! Черкасы ладейную слободу пограбили. Быть бунту. Воевода, подлец, стрельцов мутит. Татары какую-то бумагу получили из Москвы, лавки закрывают, товары прячут. Голь астраханская воровские песни поет, имя твое срамит, да это что! Яшка Гладков с Ванькой Хохловым вчера вернулись от шаха Аббаса…
Марина ахнула, руки к груди метнулись.
— …Так их чуть не побили. Прознали, что Астрахань шаху обещана, предал нас кто-то, тот же воевода, может быть… Валевский едва отбил их у холопов, скрылись оба, сейчас две сотни на ноги поднял, сыскать должны. Так я разумею, царица: если шах уговор наш принял, то моих казаков хватит, чтобы держать Астрахань до подхода персиан — и городское быдло в норы загнать, и стрельцов уму-разуму поучить. Черкасов — навстречу орде. А если с шахом дело не выгорело, тогда созовем вече, с городом говорить будем, голь напоим, на черкасов напустим, черкас на стрельцов, стрельцов на бояр, а как они бороды друг другу потреплют, я их…
Хрустнули пальцы в могучем кулаке Заруцкого.
Медленно идет Марина к своему царскому креслу, тяжело поднимается на ступеньку, сначала опирается рукой на подлокотник фальшивого золочения, потом садится, не по-царски, а как на лавку, боком, локти на коленях, лицо в ладонях. Заруцкий подходит следом, поднимается, кладет ей руку на плечо, чуть сжимает пальцами, она знает эту его привычку, не противится, как раньше, но уже не передается ей сила Ивашки, ничего, кроме боли…
— Моих послов, царских послов, холопы бьют… — тихо говорит она и качает головой. — Найди, слышишь, найди зачинщиков и повесь на воротах детинца, чтоб всему городу видно было. Если оставим без кары, слабость нашу почувствуют! Вспомни Шуйского! Царь Дмитрий изобличил его, но не захотел крови и поплатился жизнью. Чернь должна знать силу над собой. Не найдешь зачинщиков, повесь кого угодно, и не одного-двух — дюжину… Только потом, слышишь, только потом я буду говорить с народом. Сначала палач, потом я.
Заруцкий дергается, досадливо морщится, укоризненно и почти зло косится на Марину, сжавшуюся в комочек, маленькую, хрупкую, такую, казалось бы, бесполезную для казацкого дела… Но Заруцкий не обманывается. Теперь только ее именем, да еще именем ее ублюдка, живо казацкое дело, давно ставшее смыслом его жизни, дело славное и великое, и победи оно на Руси — быть казацкому государству, государству воинов, где лишь два сословия — тягловые, то бишь все неслуживые, и служивые — казаки, слава и гордость государства, каждую весну выстреливающего со всех границ стрелами молниеподобных казацких полков… Первые стрелы — на Краков, Константинополь, затем шведы и Кавказ, а там и шаха Аббаса за глотку, и по Европе вихрем… Не завоевывать, нет! Наоборот! Лишние земли отдать жадным до земель. Пусть пашут и сеют. Громом небесным для всех, от стран полночных до стран полуденных, будет топот казацкой конницы, неисчислимой, неуловимой — и потому плати! Плати золотом, хлебом, вином!… Не сдирать шкуру, но стричь… Лихое казацкое войско государства Московского — в помощь любому, кто возжелает поссориться с более скупым соседом. Походы! Походы! Походы! И не казак шапкой оземь перед государством, а государство в кулаке казацком, и потому казацкому войску быть, как Сечи, от государства в отдельности. Где-нибудь под Калугой крепостицу отменную поставить, где отборное казацкое войско отдыхать будет от похода до похода, не дальше Калуги, чтоб за Москвой легче присматривать было. И пусть там на троне хоть Марина, хоть ублюдок ее, сила-то государственная в руках у него, у Заруцкого, головного атамана казачества всерусского. Сечь подомнем, Дон повяжем. Всю нынешнюю смуту московскую через кордоны выплеснем в земли соседние, наперво в Речь Посполитую в наказание за предательства шляхетские… А в Московии — казацкое царство без бояр-захребетников и прочих никчемных людишек, без меры расплодившихся в русской земле…
Рука Заруцкого тяжелеет на плече Марины. Чуть повела плечом. Снял.
— Ишь, какая ты скорая! Повесь дюжину! Навешались уже. Астрахань потеряем — куда подаваться? Одно останется — идти за Камень или на Яик, и там конец нашему делу…
Неожиданно Марина говорит спокойным голосом, и эти ее перемены всегда действуют одинаково: завораживают Заруцкого.
— Астрахань потеряем, если царицу во мне перестанут видеть. Нельзя повесить, тогда выпусти всех из подвала пыточного. Быдло покоряется силе и милости царской, но только царской и такой, чтоб непонятно, отчего она происходит, как благодать и гнев Божий. Понял?
Заруцкий довольно ухмыляется. Снова его рука на плече Марины — лишь чуть касается, и под этим касанием Марина распрямляется и станом, и взором. Она царица! За ней правда и милость Божия! Шепчет любимую фразу Барбары Казановской, фразу, в сущности, совершенно пустую, но Барбара умеет произносить ее с каким-то особым значением, и оттого в устах ее три слова звучат как начало молитвы, продиктованной самой Матерью Божией: «Вшистко бендзе добже… Вшистко бендзе добже…»
