Леонид Бородин - Царица смуты

А он через минуту-другую берет лампу в единственную руку свою, подносит к ее лицу и долго смотрит, смотрит и бормочет слова, не человеком придуманные, но когда-то подсказанные ему свыше для нужд душевных, слова, кои только и могут быть услышаны Тем, Кто волен над душами человеческими.

Когда снова открывает глаза, не верит, что открыла: темь непроглядная, неземная, все та же, адова. Но что-то изменилось к худшему в этой теми, и без того адовой, что-то злое и зловещее вошло и разместилось во тьме бестелесно, расползлось по камням стен и по камням свода, отчего дыхание учащено, по всему телу озноб, но главное — на висках будто обруч змееподобный, не для боли надетый, но для предела мысли, чтоб с толку сбивалась, чтоб слов не находила для выражения, чтоб кольцевалась сама в себя и гасла, едва родившись. Но этого-то и не может допустить Марина, потому что некая самая главная мысль колотится в висках и просится в слова, мысль, что вызревала подспудно, до времени не давая о себе знать, а теперь требует себе звучания, и если будет удавлена, то свершится страшное и непоправимое. Обеими руками Марина хватается за лоб — ну да, вот он, мерзкий хладный и скользкий обруч, присосавшийся к вискам и ко лбу, концами сцепившийся на затылке. Ломая ногти, Марина рвет его, отрывает, но, обманчиво поддавшись едва, он снова присасывается ко лбу и особенно к вискам, где судорожно колотится и просится на свободу самая главная дума ее жизни. Всеми последними силами, что еще оставались в теле, рвет Марина в куски мерзкую присоску, и тотчас же сноп света в глаза, и слово — вся мысль в одном слове — оно, слово это, срывается с ее уст воплем, от которого сотрясаются стены башни:

— Сыно-о-чек мо-о-й! Ивашка, Иванко, Янко! Сы-ы-ын! Дите мое! Го-спо-ди!

С тех дней еще без малого десять лет корчилась русская земля в посмутных судорогах. Еще поляки подходили к Москве, воровские отряды казачьи к селу Коломенскому, а гетман Сагайдачный — и вовсе к Донскому монастырю. Мелкие же разбойничьи ватаги долго еще, подобно хищному воронью, терзали ослабленное тело русского царства. Тот же Тереня Ус так и не был пойман и пятнадцать лет безнаказанно разбойничал на яицких и волжских просторах.

В 1617 году был отправлен Михаилом Романовым в Персию дворянин Леонтьев за обещанными ранее шахом Аббасом деньгами. Возвращаясь Волгой, встав на стан у Камышинского острога, получил Леонтьев от казаков острожских странную весть: будто верстах в пятидесяти вверх по реке Камышенке на земле ногайского мурзы Шакрая живет в отдалении от ногайских станов некий «Маринкин боярин», что при нем татарка некрещеная и дворовый человек русских кровей тоже татарку в женах имеет. Что детей косоглазых у них полон сруб и что ногайцы того «Маринкиного боярина» в обиду не дают и всяко покрывают. Слуху поверив, отправил Леонтьев сотника Купцова с отрядом на поиски и поимку сего беглого боярина, сам же, в Москву с большими деньгами торопясь, исхода дожидаться не стал и отбыл на струге на Саратов в другой день. Никаких иных известий про это дело не сохранилось, но даже в послепетровские времена в бумагах торговых людей встречается упоминание о местечке, именуемом «станом Маринкиного боярина».

Ну а сама Марина? То ли утопили ее, то ли своей смертью померла, то ли разумом повредилась в подвале казанского кремля и, в Коломну из Казани доставленная, именно по причине болезни душевной, по безвредности, в отличие от Заруцкого, погибшего на колу, и от сына своего, тайно удавленного, оставлена была доживать в помрачении разума. Отписка же Посольского приказа на польский запрос немногословна: «…А Маринка на Москве от болезни и с тоски по своем выблядке умерла».

Каждый житель города Коломны знает башню Марины, или «Маринкину башню», где содержалась она до последнего своего часа неизвестно сколько времени. Кто побывал там, лазил по подвалам и перекрытиям, с трепетом всматриваясь в темные углы заброшенного строения, тот с уверенностью скажет, что нет, не оставила после себя блуждающей тени царица русской Смуты — знать, милостив был Господь к «гордой полячке» и, приняв душу ее в свои бережные длани, даровал ей покой и тихую радость.

А память народная, что живет своей жизнью, с памятью исторической не соприкасаясь, но по самому главному ей не противореча, — что она сохранила в себе о Марине, урожденной Мнишек, царице московской?

Писатель и бытописатель земель яицких Иосаф Игнатьевич Железнов в середине прошлого века такое выслушал сказание о Маринке и Маринкином городке.

Жила-де во граде Киеве во времена князя Владимира разбойница, чародейка и еретичка по имени Маринка. И не было с ней никакого сладу, вредила народу христианскому безмерно, и никто с ней справиться не мог. Пока за дело не взялся добрый молодец Добрыня Никитич. Но и от него сия ведьмица в последний час ускользнула и убежала на реку Яик, где построила городок разбойничий, в народе Маринкиным прозванный. И был у ней в подручных злобный и коварный Америк-хан(!), с ним-то и безобразничала она на землях яицких. Но и на Яике отыскал Маринку Добрыня, молодец. И, сперва покончив с Америк-ханом… далее дословно:

«Сел на своего добра коня буланого Добрыня Никитич и полетел к Маринкиному городку. Значит, резолюцию сделать еретичке. Прописал же он ей, сударь мой, резолюцию славную! Перво-наперво надавал ей, яко потаскушке, оплеух горячих — без того нельзя! Потом, сударь мой, оттаскал ее добрым порядком за космы — и без этого нельзя! А напоследок, как закон повелевает, привязал ее за хвост дикой лошади да и пустил в чисто поле. Тут Маринке-ехиднице и смерть приключилась. Значит, сколько ни мудрила, сколько ни хитрила, а Добрыниных рук не миновала».

Померла Маринка-разбойница. А что после смерти разбойников остается?

Черкасы — запорожские казаки.

Аманаты — заложники.

Учуги — рыболовецкие угодья со сложной системой перекрытий речных протоков.

Пахолик — слуга (польск.).