махать, прокос за прокосом, прокос за прокосом, поняли чистореченцы — работник! Такого-то косаря среди них и не было. Да и любое другое дело, за какое ни брался Агап Селезнев (так звали корчугановского «примака»), горело в его руках. Работал он легко и отрадно, наполняясь в такие минуты неистовой, прямо-таки бешеной силой — горы, если надо, свернет. «Такого работника отхватил Петр Селиваныч! — дивились чистореченцы. — Ну, мужик…»
Дивился и сам Корчуганов, глядя на работника своего. Спросил как-то:
— Я все голову ломаю: откуда в тебе столько проворства да умелости? Любую работу сполняешь без сучка и задоринки. Неужто все как есть умеешь?
Агап улыбнулся кротко, почесал затылок:
— Не все, однако, Петр Селиваныч.
— Чего ж ты не умеешь?
— Жить, Петр Селиваныч.
— Жи-ить? — задумчиво протянул. — Интересно. Выходит, мало того, чтобы на все руки мастером быть, а еще и жить надо умеючи? Пожалуй, ты прав. Обратно к тому скажу: поставить дом своими руками — одно, а жить в этом доме — совсем другое.
— Поставить поставишь, а жить будешь через пень колоду, — согласился Агап. — Какая радость?
Что ж, сам Корчуганов не в пример иным жить умеет. А все оттого, что видит дальше других и пользу свою редко упустит… Теперь-то всякий в Чисторечье скажет, с чего Петр Селиваныч начинал: с амбара. Да, да, с обыкновенного амбара. Впрочем, нет, амбар-то вышел необыкновенный. Едва на следующую весну взошли хлеба, затеял Петр Селиваныч рубить новый амбар. Мастеровитый да работящий Агап редкий час теперь выпускал из рук топор. И стал расти сруб день ото дня, довольно обширный, на две клети, с предамбарником. «Не анбар, а чистый дворец!» — посмеивался Филя. А зачем, опрашивается, Петру такая хоромина? Но еще больше удивились по осени, когда сжали да стали молотить хлеб — такую гору наворочали, сколько, поди, и за всю жизнь не видывали зерна… Тогда и докумекали: Корчуганов-то в корень глядел и не прогадал. И тот же Филя Кривой первым явился к нему на поклон: один, говорит, примак у тебя имеется, дак для ровного счета бери другого… Хлеб некуда ссыпать. Петр Селиваныч для виду поупирался, но угол в амбаре выделил. Только «угол» тот дорогонько обошелся Филе — всю жизнь отрабатывал… А Петр Селиваныч впервые тогда почувствовал некую власть за собой, которая была еще как бы под спудом, но уже была, и он, Корчуганов, мог ею воспользоваться, применить ее, испытать на других, добиваясь еще большего своего превосходства… А зачем ему это превосходство? — спрашивал и беззвучно, внутренне смеялся, испытывая сладостное, как щекотка, желание быть не вровень с другими, а на голову, а то и на две головы выше других. Выше. Теперь-то он, Петр Корчуганов, и шагу не сделает без выгоды — умный мужик, расчетливый. Вон даже «примака» своего, Агапа Селезнева, женил, как сказывали, с дальним прицелом. Сам ездил в Сорочий Лог и высватал невесту. Сорочьелоговские пустили молву: «Дак она, Анисья-то наша, девка красна, не за женихом кинулась, а за сватом… То-то, погодите, будет потеха!» Говорили, что с Анисьей Петр Селиваныч еще до свадьбы встречался… А когда на другое лето разрешилась она сыном, слух, что дым едучий, пополз по деревне: мальчонка вылитый Корчуганов, как две капли. И то сказать: шила в мешке не утаишь… Вот какой зачин сделал Петр Селиваныч на новом-то месте, укореняясь. Все надежды же его сходились на сыне Фортунате. Да только не суждено было сбыться этим надеждам — отрезанным ломтем оказался впоследствии сын. Поначалу-то, когда он учился в Томске, Петр Селиваныч прикидывал: грамота не помеха делу. Но Фортунат после училища не в Чисторечье вернулся, а в Петербург наладился, горным делом заинтересовался. Петр Селиваныч спохватился: да зачем нам, хлебопашцам, горное дело? Спохватился, да уж поздно: пошел Фортунат своей дорогой. А тут еще сбил его с толку Федот Иванович Попов, томский виноторговец, надумавший золото по Сибири искать… А чего, спрашивается, его искать, золото, коли оно само в карман просится? И ладно, если бы Фортунат всерьез, как тот же Попов, делом увлекся, загорелся предпринимательством, а то ж кончилось все впустую: воротился Фортунат в конце августа — и не один, а с девицей-красавицей. Петр Селиваныч, увидев ее, вздрогнул и даже с лица сменился:
— Дарьюшка?!
Так была похожа она на ту Дарьюшку, которая много лет назад ушла с Егором Лесным. И вот объявилась…
— Нет, — отвечает девица, — это матушку мою Дарьюшкой звали, а меня Еленой кличут. А вы откуда матушку знаете?..
Петр Селиваныч хмыкнул растерянно и строго, с прищуром посмотрел на сына: «Ну, и где ж твое золото?» — «Золото в горах, а счастье вот оно, — кивнул на Елену. — Благослови нас, отец. Прости, если можешь, и благослови». Петр Селиваныч угрюмо усмехнулся: «А зачем тебе мое благословение, коли ты сам все решил? Вот и бери свое золото — да и валяй на все четыре!»
Сгоряча сказал, после пожалел и раскаялся — да нашла коса на камень: с тех пор Фортунат ни разу не переступил отцовского порога. Немало утекло воды за это время в Березовке да Томи, а ничто не было забыто, прощено — уже и свои дети подрастали, сын и дочка, и положение Фортуната Петровича в городе было надежным, директор гимназии, а с отцом они как бы и не знали друг друга — знать не хотели!..
А начиналось так.
Весной 1826 года томские виноторговцы Поповы, исхлопотав разрешение на поиски золота, снарядили экспедицию, возглавил которую младший из них, Федот Иванович Попов, самый энергичный и предприимчивый. Он и Фортуната соблазнил.
— Нетронутой лежит Сибирушка наша, как девка на выданье… — улещивал. — Судьбы своей ждет, часа светлого. Вот час-то и пробил. По правде сказать, женихов-то хватает, — усмехнулся, — нынче многие увиваются вокруг красавицы нашей, как мухи на мед летят, да не один уж зубы обломал об ее недоступность… А мы найдем свое. Найдем.
Вышли из Томска в начале мая, после первых грозовых дождей, погасивших весенние палы. Тайга холодно чернела. Обгоревшие сосны и сухостойный листвяк придавали ей вид сумрачный, неприветливый, даже враждебный… Бездорожье, топи, непроходимые чащи изматывали людей. Лошади уставали к вечеру так, что, казалось, еще полверсты — и падут замертво. Болота возникали в самых неожиданных местах, преграждая путь, приходилось идти в обход, делая иногда крюк в десятки верст… Реки и речушки, быстрые ручейки соблазнительно журчали, манили за собой, и золотоискатели кидались то вниз, то вверх по течению, иногда останавливаясь, задерживаясь на несколько дней
