в передовой отряд. Кто их осудит? Кто из командиров рискнет осудить семнадцатилетних мальчишек, самовольно бросавшихся на смерть, на помощь товарищам и защиту своей Родины? Кто посмеет?
Когда передовой отряд (что от него осталось) дошел до Ильинского рубежа, курсанты, что укрепляли блиндажи и рыли окопы, невольно раскрывали рты, а глаза их не могли поверить — вчерашние их ровесники выглядели сейчас постаревшими тридцатилетними мужчинами. Перебинтованные, в запекшейся крови семнадцатилетние мужчины, шли на Командный пункт, устроенный в здании поселковой школы, чтобы получить приказ, и занять свое место на рубеже. Они, заставившие врага ползти в собственной крови 150 километров по Варшавскому шоссе, шли по перепаханному бомбами рубежу, и удивлялись, насколько досталось их товарищам, под бомбами рывшие окопы. То, что они пять дней, практически без сна и отдыха, удерживали немецкие танки и пехоту, это их не трогало.
Пройдет какая-то неделя и все, кто смотрел на вернувшийся передовой отряд, и удивлялся их перемене, кто выживет в этой нечеловеческой мясорубке, защищая Ильинский рубеж, сами не узнают свои лица — все как один постареют, и поседеют многие.
Капитан Россиков и политрук Иванов по форме с рапортом, подошли к своему командиру, полковнику Стрельбицкому. Свой кабинет полковник обустроил в кабинете директора, где был телефон.
Глава 2. Оборона Ильинского рубежа
Пять дней, что передовой отряд сдерживал немецкое наступление, основной отряд из трех с половиной тысяч курсантов, прибывший к Ильинскому 6 октября, укреплял недостроенный рубеж.
Что увидели курсанты и командиры, когда походным маршем вошли в границы рубежа? Первое, это женщин и подростков, копавших противотанковые рвы. Увидели две линии дотов — незамаскированные железобетонные коробки с широкими бойницами. Не было броневых щитов к дверям и амбразурам. Попади рядом снаряд и осколки посекут всё что внутри. Не было ни пушек, ни пулеметов. Ничего кроме коробов. Доты оказались совершенно непригодные для обороны — как непригоден для жилья недостроенный дом. Там на берегу Угры уже сражался передовой отряд. Сколько он продержится, 6 октября никто этого не знал. Потому к укреплению дотов приступили сразу же — немедленно.
Когда курсанты всеми силами дорабатывали доты, строили блиндажи, копали окопы, ходы сообщения, запасные позиции для орудий, командование решало вопрос не менее серьезный. Пушек для обороны не было. Да, были пушки, привезенные из училища, но лучшие восемь — отдали передовому отряду. Оставшиеся десять могли сделать пять, максимум шесть выстрелов, и всё — просто металлолом. И с этим держать рубеж?
Стрельбицкий по телефону доложил всё это командующему московским военным округом Артемьеву. И в течение дня со всех московских арсеналов к рубежу стали подвозить пушки. Что это были за пушки: некоторые командиры при виде подвозимых орудий чесали затылки. Но выбирать не приходилось.
Дивизион трехдюймовок 3 образца 1902-го года. Дюжина французских пушек XIX века — откуда, из каких музеев их привезли, никто не спрашивал. Они хотя бы стреляли. Ценнейшим подарком прибыл 222-й зенитный артполк. Итого 50 орудий — вместе с французским раритетом и учебными пушками из училища.
— Кто сказал, что нам нечем воевать?! — Стрельбицкий осматривал всё это богатство. Вопрос встал, как все это рассредоточить по фронту. Растягивать орудия по всему рубежу, Стрельбицкий отверг, не обсуждая. 5 пушек на километр — это дырявая оборона — ничего и никого она не удержит. Немцы танковыми клиньями прорываются вдоль шоссе. Им нужно шоссе. Значит и пушки нужно ставить там же. Так и решили. 40 пушек установили вдоль шоссе, на три километра в глубину обороны. Остальные — по флангам.
Стрельбицкий как раз распоряжался, как и где вдоль шоссе устанавливать орудия, когда политрук Иванов, что был рядом, невольно произнес:
— Мать честнáя… сколько же их еще будет, — по шоссе бесконечным потоком мимо строящегося рубежа шли беженцы и то, что осталось от военных частей разбитых на подступах к Москве. Шли роты, батальоны, но больше — отряды из разных дивизий. Собиравшиеся по лесам и опушкам, как собираются вместе потерянные дети, они малыми группами по десять-двадцать человек шли к Москве. Шли в каком-то болезненном забытьи, не обращая внимания ни на курсантов, ни на своих товарищей — они просто шли. Из забытья их выводили лишь авианалеты. Здесь, сами ноги бросали отступавших в овраги и рощи — казалось никаких чувств, кроме одного — самосохранения — не осталось в этих израненных телах и измученных душах.
— Мы так не уйдем, — сдерживая нервную дрожь в горле, проговорил политрук. — Мы погибнем здесь все, но вот так, побитыми, потерянными, не уйдем.
— Идите к курсантам, — распорядился Стрельбицкий, — проверьте и доложите, как обстоят дела с дотами. Идите, политрук, — полковник, вполне по-отечески положил руку на плечо этого девятнадцатилетнего политрука. Да, этот точно умрет, но не отступит, как и все они — эти отчаянные мальчишки, кто, как и политрук, невольно и с любопытством и с тревогой смотрели на эти бесконечные колонны отступавших наших потрепанных войск.
— Может сюда их, — так же глядя на отступающие колонны предложил Россиков. — Помогут хоть ребятам траншеи рыть. А то и пополнят наши ряды. Нам сейчас каждый солдат нужен.
— Нет, — отвечал Стрельбицкий, — пусть идут. Наши ребята смотри, какие живые. — Курсанты, что рыли окопы, как раз с хохотом затеяли настоящую возню — чисто дети! — кто в траншее, лопатами черпал землю и бросал в тех, кто наверху, стараясь поразить метким арт-огнем занявшего высоту противника, противник отвечал забористыми комментариями, никак не достойными звания комсомольца, а иногда и меткими бросками комьев земли. — Не нужно ребят деморализовывать. Пусть идут. Это уже не бойцы, это просто тела. Пусть идут, — он отвернулся и спустился с насыпи. Надо проверить готовность дотов — вот что волновало Стрельбицкого. На календаре утро 10-го октября. Передовой отряд вернулся и встал в строй. Боевое охранение ведет бой на подступах к главной линии обороны. Разведка сообщает о концентрации больших сил врага. Завтра будет штурм. Доты — вот проблема. Пусть идут.
Вечером, когда солнце садилось за багровые рощи, приехал секретарь ЦК партии 4 Щербаков. То, что он сказал, было коротко, но понятно — стоять до последнего курсанта. Если окружат, из окружения не выходить. Умереть, но не выходить, — вот такая нерадостная перспектива. Стрельбицкий молчал. Что здесь ответишь. Приказ партии, есть приказ партии. Значит, погибнут все три с половиной тысячи курсантов.
— Им не нужно этого говорить, они сами умрут, но с рубежа не сойдут, — чуть слышно, почти одними губами
