долгие часы размышлений и воспоминаний.
Мы говорили уже, каким непримиримым претендентом паны Ядвиги был Эдвард, когда его даже то, что называл её красностью, оттолкнуть до сих пор не могло. Искал он всевозможные способы, чтобы к ней приблизиться. И теперь, видя, как она ехала в аллее, он поймал сразу дрожку, чтобы погнаться за ней. Случайно, однако, следуя за ней, доехал даже до Бельведера, только тут пришло ему на ум, что она может быть в Ботаническом саду; отправил, поэтому, извозчика и пустился в погоню пешим.
Наряд наших девушек, однообразно чёрный, нелегко давал отличить одну от другой, нужны были глаза любовника для этого, Эдвард имел только глаза претендента, не нашёл бы, может, так быстро панну Ядвигу, если бы не фигура её подруги Эммы, весьма характерная, приземистая, округлая, пухлая. Достойная подруга Эмма, вечно отвлечённая и больше занятая другими, чем собой, отличалась и тем ещё, что всегда что-то за собой тащила, что-то теряла, что-то должно было у неё упасть. В этот раз её выдала шаль, которой подметала улицу.
Пан Эдвард узнал её по ней, по Эмме догадался об Ядвиге, а, увидев при двух дамах мужчину, тем спешней направился туда, чтобы этого предполагаемого соперника от своей возлюбленной отогнать.
Наша пара была занята разговором, так не ожидала, чтобы кто-то её мог прервать, в конце концов была так неожиданно удивлена, что при виде Эдварда, который, подойдя сбоку, поклонился панне Ядвиге, все встали как вкопанные.
Кароль не мог и не хотел убегать; прибывший не сразу его узнал, но, когда, наконец, увидел Кароля, так остолбенел, онемел, побледнел, смешался, как если бы увидел привидение, вставшее из могилы. Ему казалось, что вместе с ним вышло на свет его предательство, для сокрытия замешательства он начал смеяться; панне Ядвиге сделалось нехорошо, все замолкли; наконец, после долгого молчания Эдвард сказал, заикаясь:
– А! Значит, вы были освобождены, мне, действительно, приятно поздравить.
– Не поздравляй, пан, – сказал Кароль, вовсе не смущенный, – я свободен, но освободился сам. Достаточно этого будет вам поведать, чтобы склонить вас к полному молчанию обо мне, как бы меня на свете не было.
Эдвард всё ещё стоял как остолбенелый; признание Кароля устрашило его, ибо чувствовал себя соучастником преступления, скрывая его, видел себя уже в Сибири за то, что встретился с Каролем, а с другой стороны чувствовал, что если бы он его выдал, мог бы подпасть под тот скорый суд, который во времена революции не прощает никому. Он бы с радостью как можно скорее убежал, чтобы с зачумлённым не общаться. Боялся быть смешным, а лицо его изображало такое беспокойство и озабоченность, что, несмотря на вовсе невесёлое положение, пане Эмме хотелось смеяться и подать ему флакончик для освежения. Даже в голосе пана Эдварда, прерываемом каким-то нервным глотанием, виден был смертельный испуг. Ядвига быстро успокоилась.
– Случай, – сказала она, – сделал вас участником тайны, которую, надеюсь, сумеете сохранить; я бы вас обидела, если бы упомянула, что можно быть предателем не только обдуманно, но и от легкомысленной болтовни.
Эдвард, ничего на это не отвечая, только усмехнулся с выражением какой-то покорной кокетливости, смешанной со страхом, которая отлично делала его смешным.
– Но вы можете быть уверены, – сказал он наконец, набрав воздуха, – что… что…
Об остальном нужно было догадываться, потому что у Эдварда так в голове перепуталось и язык ему не служил, что дальше говорить не мог, вытирал с лица пот, поправлял волосы, стоял, согласно расхожему выражению, как на муках. Серьёзное и спокойное лицо Кароля, которого этот случай отнюдь не смешал, дивно отличалось от фигуры испуганного паныча, не могущего утаить впечатления своей трусости. Эдвард, который обычно пользовался всеми обстоятельствами, чтобы как можно дольше таскаться за панной Ядвигой, который и сейчас прибыл с этим намерением, чтобы её утомлять, рад был уже как можно быстрее бежать в страхе ужасной компрометации. В его голове не могло поместиться, как этот человек, что смел вырваться из цитадели, мог ходить по улице белым днём и не показывать по себе малейшего беспокойства. Не зная, что говорить, расхвалив погоду, солнце, воздух и вечер, Эдвард закрутился, поклонился и сбежал.
Впечатления труса были так сильны, что он не заметил, как вбежал в Ботанический сад и как ударился о стоящего полицейского. Встревоженный этим случаем, который почитал за плохое предзнаменование, он убежал в угол на лавочку и начал серьёзно размышлять, что делать. Эдвард не имел уже вовсе охоты к доносу, но ужасно боялся, как бы правительство, узнав каким-либо способом, что он столкнулся с беглецом, не приказало его за это повесить или расстрелять. Вещь кажется смешной в Европе, но в России, кто немедленно не даёт знать правительству о каком-либо политическом случае, кто его скрывает, кто не хочет быть предателем, хоть бы речь шла о собственном ребёнке или о родном отце, может прекрасно висеть или пойти на тяжёлые работы. Правительственная мораль требует это от всех без исключения. Эдвард, очень хорошо о том зная, дрожал внутри за уважаемую свою эгзистенцию. Сидел он так на лавке, тяжело задумавшись, когда услышал, что кто-то его хлопнул по плечу, и увидел перед собой самого высокого в Варшаве мужчину, одну из поддержек правительства и системы, который его приветствовал, приятельски и покровительственно ему улыбаясь. Был это как раз тот самый, перед которым Эдвард так неосторожно первый раз разболтал про Кароля. При виде этой мощи, к которой он имел чрезвычайное уважение, струсив от неизмерного страха, Эдвард побледнел, думая, что его предательство он прочтёт по его физиономии.
– Как поживаешь? – серьёзно сказал высокий мужчина. – Знаешь историю? Представь себе, что за подземные интриги у этих революционеров; как тут какое правительство и порядок удержаться могут! Ты поверил бы тому, что тот опасный предводитель, Глинский, сбежал, представь это – сбежал из цитадели! Негодяи, негодяи! Посметь убежать!
Пан Эдвард в эти минуты только почувствовал, что должен был показать чрезвычайное удивление, что ничего не знает; поэтому он так крикнул, что аж товарищ его был вынужден сжать ему руку, сдерживая избыточный признак удивления.
Отыграв свою роль, трус немного успокоился, а высокий мужчина серьёзно говорил дальше:
– Значит, ты не слышал ничего, а это есть чрезвычайно любопытная история. Ты, наверное, знаешь, пан, что такое сидеть в цитадели? Почти нет примера, чтобы кто-то оттуда мог сбежать, но оказывается, что наша революция аж туда потянулась своим влиянием, если сумела этого своего вождя освободить.
Говоря это, он горько усмехался.
– Да, – говорил он, – мы окружены заговором со всех
