того, как узнала, что он дома не останется, а как поест, так уедет в Мален, изъявила желание говорить с ним.
— Так говорите, — отвечал он, поудобнее устраиваясь в кресле.
— Хочу говорить, чтобы лишние уши не слыхали, — отвечала жена, прося его подняться к ней в покои.
А Волкову неохота вставать, нога после езды ещё болит. Да и странно то, что говорить жена желает наедине. Хотя монахини, что сидит на скамье у стены, Элеонора Августа никогда не стеснялась. А больше в обеденной зале нет никого.
— Тут говорите, — отвечает он, — нога болит по ступеням скакать.
А госпожа Эшбахт в слёзы ни с того, ни с сего.
«Господь Вседержитель! Да откуда у неё их столько, постоянно плачет, а раньше, когда зла была, так слёз почти не было».
Монашка, ещё одна зараза в доме, сидит, губы скривила, на него косится.
«Выгнать бы её к чертям, пусть катится в свой монастырь. Она жену подбивает на всякое, не иначе. Да нельзя, вроде как от отца Теодора её в дом взял и вроде для дела. За беременностью жены смотреть».
— Что же вы рыдаете, госпожа моя? Что опять не так? — морщась спрашивает он.
— Дом как чужой мне, — сквозь слёзы говорит ему госпожа Эшбахт. — Всё не так тут.
— Так что же тут не так? — недоумевает кавалер.
— Всё не так, всё! Вы-то то знаете, что не так, знаете, о чём я! — говорит она, рыдая, да ещё и с упрёком, как без него.
— Нет, не знаю, вы уж меня просветите, что не так с нашим домом, — отвечает он тоном терпеливого человека.
Тут Элеонора Августа даже рыдать на миг перестала, стала холодной, как прежде, колючей:
— Не могу я жить под одной крышей с беспутной женщиной.
— Вы то про госпожу Ланге говорите? — уточняет Волков, хотя что тут уточнять ещё.
Жена молчит, словно ей даже противно имя это повторить. Но то, что речь идёт Бригитт, и по её лицу понятно.
Кавалер на неё уставился сурово. Теперь он понял, о чём пойдёт речь. Смотрит на жену и молчит, ждёт, что она дальше скажет.
— Извольте ей от дома отказать, — чётко и уже без намёка на слёзы в голосе говорит жена.
— Так она товарка ваша, вы её сюда привезли, — отвечает он жене, — отчего же теперь ей от дома отказывать?
— Я не знала, что она женщина подлая.
— Как же вы не знали, если все знали, что родилась она от человека подлого, от конюха или от лакея, кажется.
— Не в рождении её подлость, а в нечестности её.
— В чём же её нечестность? — деланно удивляется кавалер. — Наоборот, я вижу, что честна она, дом в порядке содержит, слуг в строгости. Уж даже и не знаю, в чём госпожу Ланге упрекнуть.
— Вы знаете, о чём я говорю!
— О чём же?
— Вы знаете! — почти кричит жена.
— Скажите сами! — сурово произносит кавалер.
— Она с вами делит ложе, — говорит Элеонора Августа и тут же срывается в слёзы снова, кричит. — При всех: при слугах, при людях ваших, все то знают. Так беспутная ещё и бахвалится тем.
Волков был спокоен. Локти на стол положил, смотрел на жену, чуть прищурившись, и далеко не во всё верил, что она ему говорила. Максимилиан и покойный фон Клаузевиц не знали о том, что госпожа Ланге делит с ним ложе, хотя в доме бывали едва ли не ежедневно. Слуги… Ну от этих разве укроешь? В доме живут, по дому ходят. А то, что госпожа Ланге бахвалится близостью с ним… Зная дерзкий характер рыжей красавицы, он понимал, что Бригитт могла, могла в язвительности своей бабьей хвалиться перед его женой своими достоинствами, упоминая, что господин чаще ночует в её покоях, чем в покоях жены. Такое быть, конечно, могло.
— Этой распутной женщине тут не место. Путь уходит! — сквозь слёзы требует жена.
— Так разве она в том виновата, что венчаная со мной женщина мной пренебрегала, — спрашивает кавалер. — Разве госпожа Ланге просила меня в её покоях не спать и говорила, что мои ласки ей противны?
И в эту минуту в обеденную залу из кухни входит сама виновница разговора. Сделала быстрый книксен и спрашивает:
— Прикажете подавать обед, господин мой?
И стоит вся прекрасная, чистая, свежая как утро, хотя уже и не утро на дворе. И улыбается своею дивной улыбкой. И жена стоит у стола, с другой стороны. Располнела так, что платье в швах расходиться, рыхлая, брюхатая, с немытыми волосами под съехавшим на сторону чепцом, зарёванная, лицо отекло от рыданий. Нет, не ровня она Бригитт и никогда ей не была. Да ещё теперь и кричит, на визг скатываясь:
— Прикажете ей от дома нашего отбыть!
— Отчего же ей от дома нашего отбывать, если лучше мы никого для домашних дел не найдём! — спокойно отвечает жене кавалер. — А ещё госпоже Ланге недавно спасла меня от лютой смерти.
Он пристально смотрит на жену:
— Разве вы об этом не помните, госпожа моя?
Госпожа Эшбахт тихо завыла, кулачки ко рту поднесла и кинулась прочь из комнаты, путаясь в юбках. На лестнице чуть не упала, тут уж она начала кричать в голос.
Монахиня от лавки отлепилась и поспешила наверх за ней. А госпожа Ланге всё с той же приятной улыбкой, словно тут и не было чужих слёз и криков, повторила вопрос:
— Так что? Прикажете подавать обед, господин мой?
— Подавайте, Бригитт, и побыстрее, я тороплюсь.
Когда подали обед, Бригитт села рядом с ним, себе приборы не поставив, есть не думала.
— Отчего же вы не едите? — спрашивал Волков, принимаясь за мужицкий суп из курицы с клёцками и жареным луком, который он с недавних пор стал любить.
— Ела уже сегодня дважды, — отвечала красавица, не отводя от него глаз. — Боюсь растолстеть.
Волков вылавливает из жирного бульона хорошо разваренное куриное мясо, еда ему нравится, но поведение Бригитт его настораживает. Она улыбается, глядя на него, но уже не так, как обычно. Улыбка её скрывает тревогу. Или волнение.
— Ну, уж говорите, что случилось? — оставив суп, спрашивает Волков.
Она собирается сказать, но волнуется. Хватает своими пальчиками его большую руку. Заглядывает ему в глаза.
— Боитесь госпожи Эшбахт? Боитесь, что она выживет вас из дома? — догадывается он. — Не бойтесь, мне без вас никак. А будет она упорствовать, так поставлю вам отдельный дом.
В глазах Бригитт появились слёзы. Как они так легко могут их производить, Волкову было непонятно. Сам он плакать совсем не умел. Поэтому эти капельки, что катились
