в сторону пляжей.
Зеленоватая вода, накрывающая ноги, была довольно холодной, поверхность дна – серой и твердой. Иногда он брал правее, туда, куда вода не доставала, и тогда мокрые ступни приятно облеплял сухой и теплый песок. Время от времени дорогу преграждали канавы – по ним откуда-то из дюн, из города в залив стекала коричневая ржавая вода. Вокруг канав лежали водоросли, влажные зеленые и серые высохшие, и было понятно, что там, где они лежат и сохнут, и были раньше границы канавы, что она мелеет и воспрянет лишь с ближайшим дождем. В водорослях, аккуратно переступая, бродили чайки и, вспугнутые его появлением, взлетали ввысь и кружились с притворно страдальческими вскриками, ожидая, когда он пройдет и можно будет сесть опять. Когда перепрыгнуть канаву было невозможно, приходилось забирать далеко вправо, уходить в дюны. Там уже было настоящее пекло. Там из белейшего нежного песка торчали кусты с жестким зелеными листьями и пучки острой полувысохшей травы, а поодаль росли сосны, и запах разогретой коры со смолой сгущался в воздухе, а ноги кололи смешанные с песком сосновые иглы. Здесь канавы становились совсем узкими, их было легко перешагнуть. Ноги к этому моменту уже высыхали, песок с них осыпался, и Алексей вновь возвращался к воде.
Солнце уже садилось, оно стало густо-желтым, почти оранжевым, вода тоже приобрела золотистый оттенок и блестела нестерпимо. Но он шел спиной к солнцу, лишь машинально прикладывая руку к нагретому затылку.
Когда запоздалых курортников, добирающих последний загар, стало попадаться все больше, он опять свернул в лес; отряхнул там одну о другую ступни, надел сандалии и пошел к станции. Он оказался в Дубулты.
Настроение от этого небольшого путешествия почему-то стало лучше. В полупустой электричке (в это время все, кто работал в Риге, ехали домой, и переполнены были встречные поезда) он опять подумал о Фаине, ее тихости и прозрачности. Вот это слово особенно не давало покоя – прозрачность, в ней, что ли, было дело. Когда он шел сейчас по кромке воды и слабеющие волны ополаскивали его бледные городские ноги, там тоже была эта прозрачность. Щиколотки, пальцы, невысокий костлявый подъем с редкими волосками – все это омывалось прозрачной перламутровой водой и мерцало сквозь нее не как реальное, телесное, ему принадлежащее, а как чужое, с той стороны, de profundis. Но как же это связано с Фаиной? С чем именно? Все это опять не получалось додумать и, более того, надо было отложить во имя проклятого Шекспира.
В театр совсем не хотелось. Мало того что не шла работа, ему еще и не удалось найти там никакого общения. Он вообще трудно сходился с людьми, единственный с детства закадычный дружок Сережка погиб в сорок втором. «Друг» было для него слишком серьезным понятием. Друг, как духовник, должен знать всю твою жизнь с детства, твои пристрастия и неприязни, страхи и неудачи, и чем больше времени проходило, тем больше требовалось бы рассказать этому потенциальному другу. Наконец наступил такой момент, когда он понял, что ему уже не хочется ни с кем делиться, поздно, слишком много всего, уже не расскажешь. Плюс, конечно, это вечное проклятие «нупонятно», на которое всегда можно было нарваться.
Женщины же обращали на него внимание: он был довольно красив, к тому же привлекали его вполне романтические замкнутость и одиночество. Но после Фаины он зарекся связывать себя отношениями с искренними женщинами – это выходит боком – ограничиваясь доверительным приятельствованием, как с Софьей. Она, наверное, не отказалась бы и от большего, и его, что греха таить, к ней иногда тянуло, но нет. Но другие, к сожалению, и вовсе не задевали его, оставляли равнодушным, и он лишь время от времени кратковременно поддавался чьим-то чарам – вернее, позволял себя увлечь, но сразу рвал отношения, как только чувствовал, что они грозят затянуться.
Театральная публика была на его вкус развязной и нахрапистой. Театр бурлил романами, они имели в театральном быту не меньшее значение, чем новая постановка и распределение ролей. Новый человек, мужчина, зрелых сорока лет, холостой и приятный на вид, сначала показался подарком. И то, что он ловко избегал расставляемых сетей, только усиливало азарт. Ставки росли, соседку-гримершу ловили, зажимали в углу, выспрашивали горячим шепотом насчет, может быть, писем, пахнущих «Красной Москвой», насчет, может быть, фотокарточки на трюмо – но гримерша знала не больше остальных, хоть ей и самой было интересно. Наконец стало понятно, что Алексей не «набивает себе цену» и не «выбирает», как сочли некоторые – он просто не хочет заводить никаких романов. Это разозлило театральных дам не меньше, чем чичиковское внимание к дочке губернатора на злополучном балу. Половнев стал «занудой», «пижоном», «скучным, как прибалтийский дождь». Его оставили в покое, но невзлюбили. Мужчины же, чьи традиционные пиры он также не жаловал, признали его некомпанейским и тоже «пижоном».
К концу второй недели Регина была окончательно деморализована. Она навестила всех школьных подруг – но с ними вдруг оказалось скучно. Девчонки были все в ухажерах, романах, кто-то уже вышел замуж, а кто и ждал ребенка. Ее столичные рассказы о новой кинопостановке и о том, какой трудный предмет историческая грамматика, не вызвали интереса – своих учебных заведений в Острове не было, учебе девчонки предпочитали семьи, и лишь одна девочка из их класса, Таня Панова, училась в Псковском университете, но на географическом, и они тоже не нашли общего языка.
Мама и бабушка первые три дня больше занимались ее желудком, потом свозили погордиться ко всем родственникам: и в Пучеж, и в Новоржев, и в Опочку, а потом оставили в покое. Она бы с удовольствием показалась бы теперь богу-отцу, но отца уже два года как не было в живых. После освобождения Псковщины его отправили куда-то в Среднюю Азию – дома на эту тему был наложен запрет, и Регина только косвенно узнала, что за год до ее поступления ему позволили вернуться в Москву, но не в свою старую квартиру на Волхонке, конечно. По слухам, он сошелся с какой-то женщиной чуть ли не в Коломенском, где и жил в ее доме, в частном секторе. О том, что он умер, Регина и мама узнали случайно. Женщина эта, из Коломенского, знала об их существовании, но искать их не стала: ей было достаточно законной семьи, которая, оказывается, у отца была и с которой теперь приходилось заниматься нотариальными проблемами. Не хватало еще незаконной дочери из Псковской области. А узнали они, потому что им позвонила отцовская институтская подруга Валентина, которая была одной из немногих навещавших отца в Острове и
