Дедовыми березовыми, черно-белыми волосами. Инте-инте-интерес, выходи на букву «с». Слепое солнце сухо салютует сентябрю. Пожухлые листья бронзовеют под ногами, как медяки.
Дед показывает мне, где боровик, где подосиновик, но я безнадежно глупа, не вижу разницы, по многим вопросам у меня имеется общее представление, а углубиться в них не получается, как ни стараюсь и сколько ни смотрю, все равно не умею отличить карпа от сазана, ВАЗ от «Москвича» – разве только по цвету. Мой мир ограничен словами, названиями и значениями, художественные зарисовки и детали чужды ему, как пейзажная лирика – Библии. В некотором роде я живу в Божественном мраке, ставшем моим неприступным светом.
Кукушкин лен устилает всю территорию от березовой рощи до хвойного леса, куда мы направляемся, земля неприятно пружинит под подошвами резиновых сапог, болотистые почвы пугают меня, от них поднимается холод, пробуждаются воспоминания о неотвратимом будущем, я невольно вздрагиваю, и Дед молча набрасывает мне на плечи свою огромную куртку. Одни деревья точно над землей повисли. Другие, будто рогатые олени в молочной дымке, исподтишка подглядывают за нами. Мне всегда не по себе в лесу, всем известно, как он изменчив, будучи обманчиво неподвижным.
Я безотчетно оглядываюсь назад, взглядом выхватывая лисью морду Дедова автомобиля. Самого оранжевого автомобиля на свете, цвета сумасшедшего апельсина, взорвавшего охряный монохром Дедовой жизни. Я смутно ощущаю связь картины Репина из школьного учебника, где длинноусые и лысые люди пишут письмо султану, с этим автомобилем, ибо эти люди и эта машина называются одинаково, но куда явственнее для меня из этого названия выпрыгивает рожица с удивленными круглыми глазами-фарами, рожица «Запорожца». Машина еще рядом, пока рядом, рукой подать, Дед то и дело кладет в плетеную корзину свою добычу, а я беспомощно оглядываюсь вокруг.
Грибы прячутся, их нужно искать, говорит мне Пан Бог Леса, собирай сыроежки, они красные и видны издалека.
Их едят сырыми? Ты ел? А мыть их нужно или можно прямо с земли?
Не стоит их есть сырыми, лучше отварить, не знаю, зачем их так назвали, ты голодная? Дать тебе хлеба?
Полагаю, что не вижу грибов, потому что плохо вижу в принципе, а что, если я пошла в прабабку Казимиру, что, если мне придется вставлять искусственный глазок, а твоя мама, какая она была, у нее было хорошее зрение?
Моя мама Леокадия была красавицей. Даже родив нас четверых, оставалась красавицей. Однажды во время войны она пошла через лес предупредить партизан, что рядом с нашей деревней стоят немцы. Но не дошла… В общем, ей пришлось вернуться. Она была красивая, даже в войну, когда ей уже было под сорок…
Почему она не дошла?
Смотри-ка, а этот гриб называется польским, польский гриб почти как боровик, только, если надрезать, он синеет…
Почему она не дошла?
Один из гитлеровцев помешал ей. Он мог ее убить, но не убил, хвала Богу, а это колпак. Хороший гриб, но мы его не будем брать, его солить хорошо.
Как он ей помешал?
Она несла ридикюль, повезло, что в нем не было ничего… Повезло, что сообщение было устное, понимаешь? Ей нужно было на словах передать, что немцы почти вошли в деревню…
Как он ей помешал?
Отобрал ридикюль.
Дед останавливается и запрокидывает голову, словно ждет, что сверху на него обрушится душ. Или все небо целиком. Меж тем я жду, когда на меня обрушатся тайные сведения.
он отобрал ридикюль открыл его надеялся что-то найти что-то другое но там были только деньги нельзя сказать что это были какие-то большие деньги но это были все деньги нашей семьи и он забрал их не знаю почему они там были зачем она несла их куда но он забрал и разорвал мамино платье на груди такое платье где много пуговичек он разорвал ее платье на груди он думал что она прячет пакет что она прячет посылку понимаешь прячет что-то от него от них всех он разорвал ей платье рванул и все пуговички посыпались и она заплакала а он засмеялся она скрестила руки она хотела собрать пуговички как грибы собрать потому что платье было одно а пуговиц не было ни одной нигде а он засмеялся а потом
Я поняла, я поняла, ей пришлось вернуться, – хочу крикнуть я, но на самом деле, бросив ведро, порывисто обнимаю Деда, порывисто обнимаю мальчика, своего ровесника, у семьи которого фашист забрал последние деньги, обнимаю почему-то не за шею, а за талию, точнее, обнимаю его большой живот, а он хлопает себя по карманам, в поисках папирос, которые лежат в куртке, которая на мне.
Я люблю тебя. Погляди, что это за гриб?
Я люблю тебя больше. Это поганка.
Барса настороженно спрыгивает с дивана, недовольно одаривает меня мутным взглядом цвета огуречного рассола, ее зрачки сверкают, словно маячки. Демонстративно поводя полосатым хвостом, она бесшумно, будто на цыпочках, превозмогая ревность к тебе, выходит из детской.
Светлое пятно от настольной лампы озаряет каштановый бок пианино, спинку твоего стула, твои волосы, тетрадь, в которой ты пишешь, руку, которой ты пишешь.
С каждым днем ты все больше становишься похожей на меня. Ты на меня, потому что я на полгода старше. Мелкие отличия компенсируются одеждой, которую наши родители покупают нам, попадая в одинаковые фасоны и расцветки. Не умышленно, это выбор сейчас такой, точнее, его отсутствие. У нас одинаковые пурпурные куртки и серые шапки-капоры, одинаковые рейтузы и сапоги. И волосы у нас одной длины. У меня прямые, рыжеватые, склонные к жирности, у тебя непослушная желтоватая проволока, как у Иоанна Крестителя Леонардо, норовящая завиваться кольцами. Ты ведешь с ними усердную борьбу. Если волосы не мыть дольше трех дней, они становятся сальными и не такими упрямыми. У меня голубые глаза, холодные, как льдины, иногда бесцветные, у тебя теплые, желтовато-зеленые, немного Барсины. У тебя ярче брови, я сильнее сутулюсь при ходьбе. Пожалуй, на этом наши отличия заканчиваются. Мы обе угловаты и тихи, наши движения непредсказуемы и резки, у нас обеих плохое зрение, мы одного роста и телосложения и почти неотличимы со спины. Мы, точно подлежащее и сказуемое, действуем в определенных обстоятельствах с необязательными дополнениями.
Ты закрываешь тетрадь, мелко исписанную бисером уравнений, – у меня размашистый и крупный почерк, еще одно отличие, – поворачиваешься ко мне всем корпусом, над тобой сияющий ореол – лампа освещает твои вьющиеся волосы, получается нимб, улыбаешься и, близоруким взглядом исследуя мое лицо, спрашиваешь:
– О чем думаешь?
Я думаю о том, что, родись я на полгода позже, все было бы иначе, и мы могли бы ходить в один класс, о том, что на этом пианино никогда нет пыли, а в квартире – Барсиной шерсти, хотя это нелогично, ведь кошка должна линять, о тишине этой квартиры, в которой не водятся Они, хоть эту квартиру и мою квартиру разделяют только два подъезда, о том, почему я никогда даже мысли не допускаю, даже не пытаюсь пригласить тебя к себе, по умолчанию никто не может прийти ко мне домой вечером, после пяти, когда дома мама и, возможно, папа тоже, но как давно и кто придумал это умолчание, мои родители или я сама, боюсь ли я при них ввести в свой дом постороннего, или мне это запрещено? У тебя дома и мама, и папа, но мое появление в твоей детской в любое время обыденно и естественно, как январский снег, при условии, что ты выучила уроки и я не помешаю. Думаю о том, что когда-нибудь напишу книгу, стану известным писателем, нет, поэтом, и мои мысли и чувства будут интересовать не только Таню.
Любопытно, что это: тщеславие или гордыня – желать подобное.
– Я думаю о том, что когда-нибудь напишу книгу…
– А я там буду? – смеется Таня.
– Может быть. Не знаю. Да. Если хочешь, да.
– Ты напишешь много книг и стихов и станешь известным писателем. А я выучу английский в совершенстве и уеду
