жить в Америку. Только мне нужно долго заниматься и лучше с репетитором, потому что то, чему меня учат в школе, – это не английский.
Когда меня определили во французскую группу, я негодовала сутки напролет. Посредственным детям с посредственными родителями, не занимающими высокого положения в обществе, полагалось довольствоваться французским, и точка. Было бессмысленно обращаться к классной, которая никого не замечает, с трудом различая, кто из двадцати семи человек кем является, что еще оставалось – пойти к учителю напрямую? Заручиться поддержкой директора? На такие подвиги я была не способна. И мама тоже. Хотя, возможно, и обсудила с кем-то этот вопрос, потому что вечером того же дня сообщила, что французский язык – очень перспективный и в обозримом будущем потеснит с пьедестала не только немецкий, но и английский.
Я легла спать в таком душевном расстройстве, что с наступлением ночи можно было ожидать появления тягостных сюжетов с их истинами из тины, откуда не найти выхода до утра. Но Он смеялся во сне. Впервые со времени нашего знакомства он казался таким счастливым и, увлекая за собой, неизменно повторял: мёд он, мёд он, кла мар, ванв. И я вспомнила. Вспомнила, как часто Он выводил на песке в моих снах: Meudon, Clamart и Vanves. Ведь с латинскими буквами у меня всегда было лучше, чем с кириллицей.
Однажды я поинтересовалась у учителя французского, как связаны эти места друг с другом. Он очень удивился и похвалил мое стремление к самостоятельному изучению географии Франции. Воодушевился настолько, что пообещал выдвинуть меня на районную олимпиаду по французскому. Правда, ничего существенного по поводу этих городов пояснить не смог.
Позднее я поняла, что нечто в нашей жизни предопределено. Но не всё. Не всё.
Таня объясняет мне, как много в английском языке времен и как важно в них не путаться, показывает коленкоровую тетрадь, в которой она выполняет задания репетитора, рассказывает, что ей принесут видеокассету с фильмами на английском с субтитрами.
Танины знания кажутся бесценными. Мне мешает моя бесцельность. Все это время я неотступно думаю о том, что делать мне и с чего начать свои поиски. И с чего начать. Вспоминаю слова, которые сегодня удачно перевернулись. Шрам – марш, барашек – кеша раб, молоко – око лом. Матушкин шелк – клеш ни к шутаМ. Главное, не забыть их.
За Таниным окном пляшут едва различимые снежинки. Для начала нужно просто жить как можно осознаннее, никаких поблажек. Возобновить дневник, записывать дни. Эта мысль неожиданно окрыляет меня. Я хватаю ее за хвост, пока вечер не успел припорошить ее снегом.
Все просто. Живи так, чтобы было о чем писать.
Смотрит прямо в глаза, кроткий, как волк святого Франциска, говорит: соглашайся, я буду тебя защищать, если ты согласишься. Никто и пикнуть не посмеет, вот увидишь. Все от тебя отстанут.
Кажется, я готова заплакать. Растроганно разрыдаться от переполняющих меня чувств. На душе тревожно и радостно одновременно. В происходящее трудно поверить. И могу ли я ему верить? Зачем ему это?
– Зачем тебе это?
– Ты симпатичная девчонка и, по-моему, умная. Понимаешь, я считаю, что у нас образцовый класс, на самом деле, хороший же класс, если подумать, не то что «ашки» и «бэшки» всякие, нужно стать сплоченнее и дружнее. Девчата больше не станут смеяться над тобой, вот увидишь. Если хочешь, я могу тебя даже домой провожать…
Вероятно, девчатам пока неизвестно о планах Кабукина или известно не все, потому что они бросают в нашу сторону недвусмысленные взгляды и беззастенчиво смеются.
– Тебе же в другую сторону, как же ты будешь меня провожать…
Кабукин мне совсем не нравится. Но, возможно, я ошибалась и он нормальный парень. В целом это обычный тихий троечник, однако учителя говорят, мог бы учиться лучше, если бы меньше паясничал и больше занимался. Я и сама хороша: при весьма приличных оценках каждый триместр с трудом выбираюсь из двойки по математике.
– Это ничего, мне даже интересно по твоему району гулять. У вас красивые высокие дома… – Неожиданно он кладет руку мне на плечо. – Бывало, я тоже… задевал тебя по глупости…
Звонок визжит, как раненый поросенок, я не успеваю ничего ответить, Кабукин перепрыгивает через парту на свое место.
Молодой учитель, имя которого в прошлый раз никто не удосужился запомнить, замещает на этой неделе нашего старого расхворавшегося географа. Протрусив к рабочему столу и едва открыв журнал, он с ходу вызывает меня отвечать по градусной сетке и координатам. Я иду к доске, решая мазюкать параллели и меридианы как можно дольше, чтобы любителям буравить меня взглядом предоставить для этой цели меньшее из зол – свою спину. Рисую кривой блин – будущий скособоченный глобус, думаю о предложении Кабукина, слышу его голос.
– А у вас есть кличка? – спрашивает Кабукин.
Задние парты приходят в движение, раздаются плохо сдерживаемые смешки.
Учитель спокойно отвечает, что клички бывают только у собак.
– А у нее есть кличка. Зовут ее – Затычка.
Кабукин говорит в рифму, я ловлю себя на этой мысли прежде, чем до меня доходит смысл его слов. Медленно, как во сне, я поворачиваюсь лицом к классу, фразу Кабукина сопровождает всеобщее веселье и отчаянный стук по столу преподавательской указки. Я почти купилась. «Почти» почтительно и торопливо сметает ошметки зародившейся в сердце надежды. Холодное солнце демонстрирует мою гулливерскую тень, прибитую плинтусом к полу.
Он смотрит на меня с презрением, как Голиаф, бросающий вызов.
Валсарб – это город-остров. Он скрыт среди озер и жаждет покоя. Пока его не трогают, он спит. Или притворяется спящим. Может показаться, что у него расстройство памяти, но он все помнит, только напоказ не выставляет. Его подлинник спрятан от глаз пришлых и чужих, черновик тщательно замаран и почти нечитаем, а на поверхности лежит то, что позволяют себе ворошить люди без предрассудков. Время в Валсарбе давно остановилось, но люди без предрассудков имеют склонность вторгаться в живую природу со своим уставом. К счастью, их не много. Люди без предрассудков не верят в приметы, богов, отмщения и проклятия. Они вносят новые правки в черновик Валсарба в надежде, что он их проглотит. Меняют ландшафт, дают разрешение на снос кладбищ, бездарно реконструируют старые застройки. Мнят себя изобретательными: с багажом знаний, с избытком желаний. Не задумываются о том, не задели ли ненароком жизненно важных органов. Но Валсарб лишен логического мышления, плохо поддается внушению и перемен, разумеется, не прощает. Просто люди без предрассудков пока об этом не знают. Им не хватает истинного понимания вещей и бог знает чего еще.
Люська выскакивает как черт из табакерки, едва не сбивая меня с ног, а визжит так, как верещат только в кино, когда персонажи оказываются лицом к лицу со смертельной опасностью. У меня ни за что так не получилось бы, думаю, что я не способна издавать высокие звуки в принципе. Впрочем, завопить басом на всю округу я тоже, наверное, не смогла бы. Когда мне страшно, мой речевой аппарат ломается, происходит нечто вроде паралича, внутренний тумблер щелк – и выключается. Я молчу, пока ор царит где-то глубоко во мне, в непроходимой чаще внутренних органов и страха, которым заполнено мое нутро.
С тех пор как девочки начали заигрывать с парнями во дворе, мы с Люськой совсем отдалились друг от друга. Она по-прежнему тепло улыбается при встрече, еще одаряет меня заинтересованными взглядами, но теперь мы лишены даже представления о том, кто из нас как живет. Наши мировоззрения разошлись, мы разные, как озеро и асфальт, незримо связывают нас лишь бывшая дружба и невинные секреты детства. Мне не интересны дворовые забавы, а она сделалась главной кокеткой. Ее больше не смущают веснушки, должно быть, с некоторых пор она считает их своим достоинством. К тому же Люська поправилась, округлилась и кажется вполне довольной жизнью.
Она заскакивает в подъезд со своим душераздирающим визгом в тот момент, когда я выхожу. Дверь за моей спиной взрывается хлопком боевой гранаты, я невольно морщусь, стою под козырьком, пытаясь вникнуть в происходящее, но поблизости нет ни казаков, чей штаб находился бы под угрозой разорения, ни разбойников, изобретателей двусмысленных пыток для визжащих пленниц. Есть только Валик, глуповатый парень из моей параллели,
