живущий в последнем подъезде. Он стоит неподвижно и улыбается мне навстречу, будто я тоже в игре, будто я – часть этого действа, туманного и еще непостижимого, будто я таинственным образом причастна к происходящему. Я смотрю ему в глаза так долго, как могу, до тех пор, пока у меня не начинает двоиться, только чтобы не видеть того, что он держит в протянутой руке. Это что-то – грязно-рыжее, сеет на асфальт порошкообразный песок, тоже рыжий, на тон светлее. Это что-то твердое и немое, мертвое, но и живое. Анатомия будет у меня только в будущем учебном году, но нельзя не узнать эту вещь, этот объект, экземпляр, эту штуку, этот предмет, который сложно назвать, но нельзя не узнать. Каркас, часть чьей-то головы, череп, лишенный свода, но не лишенный зубов. Теперь я мучительно долго смотрю на него, смотрю не отрываясь, пока озноб бежит по моей спине, смотрю, а головоломка не складывается, чем больше смотрю, тем меньше понимаю, почему, почему, я спрашиваю себя, но, должно быть, вслух, должно быть, спрашиваю у Валика, разве так бывает, почему он такой маленький.
У Валика округляются глаза и сползает улыбка.
– Ты не боишься? Тебе не страшно?
– Почему он такой маленький?
– Не знаю… – Валик задумчиво вертит его в руках, точно оценщик – товар в антикварном магазине.
– Где ты это взял?
– Ты разве не знаешь? Все знают. На еврейском кладбище. Там все перекопали. Там столько этих черепушек!!! А костей так и вообще…
Внутри меня лопается какая-то пружина. Очень быстро и очень болезненно. Я отступаю на шаг назад, чтобы устраниться от его слов, распахнутая дверь подвала бодает меня в лопатку.
– Отнеси это на место. Немедленно. Туда, где взял.
Мой голос спотыкается на всех гласных звуках, Валик перебрасывает свою чудовищную находку из руки в руку.
– Вот еще! Делать мне больше нечего. Там знаешь что творится? Да пацаны уже столько их натаскали оттудова, кто девок пугать, а кто подстаканники делать. Для карандашей там или такие, вроде подсвечников…
Мне кажется, что все это происходит не на самом деле, что этого не может быть, это немыслимо и невозможно, просто какой-то бред, как во время долгой лихорадки, когда путаешь явь и навь, необъяснимый тревожный шум нарастает во мне, оглушительный звон, перебивающий слова, как в плохо настроенном транзисторе, но Валик панибратски продолжает свой рассказ, разглядывая череп, словно драгоценный кубок, то отводя, то приближая его к глазам:
– …как у пиратов, знаешь, у них на столах всегда черепушки с перьями стоят. Да не переживай ты так. С кладбищами рано или поздно такое случается. Мне мамка говорила. На месте нашего дома, вот тут, тоже, по слухам, было кладбище. Древнее, конечно. Не такое, как еврейское. Но еврейское кладбище нарушает архитекторский план города. Там школу построят. Все знают давно уже.
Почему я не знала. Почему я не знала.
Я бегу, не веря в то, что я бегу, не заботясь, что на улице Стадионной меня может кто-нибудь увидеть, спросить, что случилось, а случилось страшное, я почему-то не знала, погоди, ты не знала, но разве можно было что-то изменить?
Этот город звучит как ми-бемоль. Неизбывная тревога в груди. Взяли струну и перевязали мне горло. И грудную клетку. Мое сердце вырывается из ее силков. Только напрасно.
Ми-бемоль, ми-бемоль, ми-бемоль – постоянная паника. Ожидание удара и желание побега. Хочется заткнуть уши – вот как звучит этот город!
Кто-то целенаправленно нажимает клавишу фоно: ми-бемоль ми-бемоль ми-бемоль – талдычит пульсирующий ритм, чтобы свести с ума мою душу.
Протяжное, уверенное – всегда крещендо.
Пока я бегу, ми-бемоль начинает соревноваться с си основной октавы. Си – сирена, сигнализация, символ, синица, неуловимая Сильфида, наказанный Сизиф. Дело не в словах. Не в их значении. Просто взять ноту си на любом инструменте и сверить сердце. Выйдет тождество звука и чувств.
Стаккато этих нот этого города, наверное, могут убить.
Издалека видно, что захоронения больше нет. На этом месте работает тяжелая техника.
И тебя нет. Тебя тоже нет. Я больше тебя не вижу. Хоть иду прямо на тебя. Прямо по тому, что от тебя осталось под ногами, где-то глубоко под землей. Закопан – напокаЗ.
Прости меня. Янем итсорп. Я – нем. Я не М. «Прости» наоборот оседает пылью, превращается в мусор, чепуху, песок, консервные банки, лоскутья, иглы, перья, пух, прах: итсорп.
Это противоречит всякому здравому смыслу, просто нелепейшее недоразумение, как и ранение мое: сущий пустяк, gâteau (хотя, надо признаться, кровищи вытекло предостаточно, так что – шут его знает). В любом случае Нина чудесно наложила повязку, она – настоящая умница, к тому же у нее длинные ресницы и она привлекательно отводит волосы от лица тыльной стороной ладони. Я цепляюсь за любое воспоминание, стараюсь мысленно зафиксировать его, чтобы перенести в дневник, потом, когда все это закончится, точнее, я цеплялся, нужно использовать прошедшее время, но привыкну ли я говорить о себе в прошедшем времени? – совершенно очевидно, что не привыкну, как и мой товарищ, узбек Гали, никак не могущий уяснить, что на его родине я прожил не меньше, чем в Москве, поэтому называть меня «москвичом» нелепо. Этот хитрец только щурит свой и без того узкий глаз и улыбается.
Когда санитарный обоз перестало трясти, мир тоже замер и остановился. В ушах пульсировало и скрежетало, точно изношенная игла патефона, не могущая отыскать пластинку. Перед глазами заплясали вспышки, и больше я ничего не помню. Когда нас привезли сюда, меня никто не замечал. Я обращался к ним, звал, даже повышал голос, даже дернул одного паренька из местных за рукав, чтобы он включил меня в списки. Я твердил: «Рядовой Эфрон, запишите, я – рядовой Эфрон…» Это продолжалось довольно долго. Но я так и остался неуслышанным.
Я умер знойным июльским днем тысяча девятьсот сорок четвертого года. Когда я об этом забуду, от меня ничего не останется.
Каждой душе нужны свидетели. Душе необходимо, чтобы ее назвали, окликнули по имени и где-то задокументировали это имя. На день или на тысячелетия сохранится оно – не душе решать. Но не существует отчаянья сильнее, чем отчаянье безымянной души.
Безымянные души не успевают попасть в мир теней, оттого лишены покоя на земле. Они обреченно скитаются по чужим снам, которых к утру почти никто не помнит, пытаются подружиться с маленькими детьми, потому что только дети никуда не торопятся и способны замечать их присутствие, и разочарованно топчутся рядом со своими бывшими телами, пока те не истлеют, пока от них не останется ни одного атома. Вместе с былым воплощением безымянные души лишаются обрывков памяти. Они больше не посещают сны и не пугают младенцев. Безымянные души сидят, точно пригвожденные, на месте своего захоронения, того, без надгробного камня, креста или просто таблички с прочерком между датами рождения и смерти, сидят в ожидании Страшного суда, когда Пан Бог явится и каждого вновь назовет по имени. Ему не требуются подсказки, он прекрасно осведомлен, кто и как исполнил Его волю. Но безымянные души – обычные грешные люди и, подобно Авессалому, нуждаются в свидетельствах своего существования.
Нет больше ночных призраков на сонных дорожках по пути в уборную, я их прогнала. Велела выметаться. Запретила появляться в моей комнате. Бросила. Отреклась. Сняла с себя ответственность. Бог не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы. Вот пусть Он ими и занимается.
К тому же, если сам Бог – умер, разве кто-то другой имеет значение? Разве что-то другое имеет смысл?
Они меня не послушали, надо признать. Стали тише и печальнее. Растворяются абстрактными образами, рассеиваются нечеткие, почти незаметные и смазанные, если в комнате не полумрак, не полутень и светит не полумесяц. Но я знаю, что они по-прежнему прячутся по углам. Пока я на улице Великой прячусь в углу за хаткой, сидя на грубо сколоченном ящике, поросшем паутиной, и у меня мерзнут ноги.
