и привычный одновременно, так похож на отца, как собаки обычно походят на хозяев, а отец – слишком похож на город, каким он был четыре столетия назад на гравюре Маковского. Я думаю о том, что папа – зажиточный польский помещик, а теперешнее яркое лето – часть декораций и к лицу ему, хорошо оттеняет зиму в его волосах.
Из чрезмерной экзальтации перед поездкой звонком на мобильный я сделала полонез Огинского, хотя нет никакого прощания с родиной, совсем наоборот, – полонез звучит из моей сумки, и я, не глядя, знаю, что это мама.
– Кто звонит тебе, а? – спрашивает отец с совсем юной улыбкой, я отвечаю, так, одна подружка, потом перезвонит, и соглашаюсь на чай.
Сломанная крышка электрического чайника пахнет жженой пластмассой, а его утроба неприятно бьет в нос накипью, чай, смешанный с этой водой, приглушает посторонние запахи, но надо бы давно подарить ему нормальный чайник, конечно.
Трижды я заверяю его, что не голодна и подожду до вечера, пока он закончит с делами. Он не предлагает, а констатирует, что вечером у нас будет праздничный ужин и хорошо бы мне похозяйничать – начистить картошки и поджарить мясо. Есть не хочется, тем более праздновать, но еще меньше хочется чистить картошку, мыть ее в ледяной воде, варить на старой плитке с одной рабочей конфоркой, а потом нарезать парную резиновую свинину для шкварок. Однако в груди сжимается такой же маленький дикобраз, жесткий, как папина прическа, когда я представляю, с каким нетерпением он ждал меня и строил свои нехитрые планы.
В моей комнате на прикроватной тумбочке лежит сборник стихов. Лежит как-то чересчур нарочито.
– Почему у тебя нигде нет рифмы? – вдруг с досадой спрашивает отец.
Я теряюсь. Святая Фаустина выжидающе глядит из своего угла. Уж в чем в чем, но в увлечении верлибрами меня точно упрекнуть нельзя.
– Ты уверен, что читал мои стихи? – Сборник коллективный, впрочем, я прекрасно знаю ответ, он, разумеется, читал мои стихи; сердце резко дергается, подпрыгивает и начинает ныть, будто пульпитный зуб. Такое же неприятное чувство горечи, как после отцовского невежества, преследует меня всю жизнь: люди в моем представлении обычно умнее, выше, честнее и лучше, чем есть на самом деле, чем я сама. И вот именно сейчас, здесь происходит инициация, дефлорация, социальная перцепция, и мне нужно бы отразить удар. Но я лишь закрываюсь, будто щитом, словами: ты уверен, что читал мои стихи? – стою и чувствую, как улетучивается надежда на хладнокровное принятие. Абсолютно никаких шансов справиться с чувством болезненной неловкости.
Солнце вспыхивает, выпускает несколько пунцовых стрел и озаряет мушиный трупик на полу.
– Да, – говорит отец. – Только я ничего не понял.
Дом холодный даже летом, он подкладывает поленья в печь и сообщает, что ненадолго оставит меня, а потом вернется и заночует. Его жена будет злиться, ерничая по поводу нашей встречи, в этом году я уже приезжала, а она запредельно ревнует меня к нему. Я – неизбывная гнойная рана, по отношению к маме у нее случаются только рецидивы.
Шафрановые занавески кухни расплываются ярким пятном перед глазами, когда он заводит мотор и уезжает по своим делам. Жалость к нему и к себе никак не смешиваются, они являются одним целым, как мясо и сало, которые я нарезаю. Тупой нож вонзается в дрожащее желе, кромсая его на пластины куда большие, чем нужно. Я – плохая хозяйка. Это все знают. Папа не знает, и я делаю умное лицо, чтобы он лишний раз не переживал из-за таких пустяков.
Чайник включается и выключается самопроизвольно, никто так и не выпил чаю, картошка в закипевшей воде бурлит на плитке, полонез Огинского раздается из комнаты.
Все хорошо, нет, он вернется позже. Мясо буду жарить. Нормально доехала. Я скучаю по тебе. Созвонимся. Целую.
Мама в своей радостно-уютной квартире пьет невидимый чай и шелестит шоколадкой.
В его комнате занавешены окна. Но в доме на горе днем не бывает темно, даже с опущенными шторами. Рядом с трельяжем, ловко превращенным в трюмо, стоит картонная коробка. Я миллион раз видела ее в хатке. И отлично знаю, что будет, если открыть этот ящик Пандоры. Но все-таки не могу удержаться, открываю, воспользовавшись папиным отъездом, выпускаю наружу любимых мертвецов, вынимаю новогодние поздравления неживых друзей папиных родителей из незабвенных семидесятых, память икает, меня носит – я кружусь в ритме венского вальса и спотыкаюсь под марш Шопена.
Их мир все еще кажется досягаемым. Из бумажного вороха выглядывает усталый Дед с любимыми лучиками прищура и пугливо таращится бабушка, до фотовспышки не перестающая поправлять свои огромные начесы и шиньоны, укоризненно наблюдает старший папин брат, которого волею судеб отец уже превзошел по возрасту, и его сын Владик, которого я тоже, тоже обогнала, точно мы бежали взапуски до отметки тридцать, и он проиграл. В коробке есть мои детские карточки и фото моих двоюродных братьев и бабушкиных сестер, там есть и сам папа – еще безусый и совершенно брюнетистый юноша, одетый по моде того времени, которая возвращается и не знает, что отец давно помещик семнадцатого века и не интересуется модой. Но самое главное – здесь так много мамы… Она – настоящая, но бесконечно далекая – тоже обитает в этой усыпальнице. Он даже не прячет коробку. Приезжает сюда и перебирает ее улыбки.
Мама в доме на горе впадает в мертвое море источником живой воды.
– Можно я лягу в твоей комнате? Постели на диване, там в шкафу что-то должно остаться от Бабы.
Скрипит дверь, папа выходит на крыльцо, и с улицы тянется прохлада и дым его сигареты. За окном стоит та самая ночь цвета индиго, какая бывает только в глухих местах: не черная и не фиолетовая, но непроглядная. Каково ему тут одному, когда он бросает все дела и свою жену, весь цивилизованный мир, и добровольно остается ночевать от последних заморозков до первых уже несколько лет подряд? И не спросишь ведь. Он улыбнется или промолчит, а когда я уеду, будет прокручивать и анализировать этот мой вопрос, пить в одиночку и, чего хуже, плакать скупыми мужскими слезами человека, который не сумел прожить жизнь так, как распланировал симпатичный парнишка с красивым почерком и аттестатом почти отличника.
Я отправляю остатки мяса назад в сковороду и, кое-как сполоснув холодной водой наши тарелки, вхожу в комнату. Она называется моей потому, что в ней я ночую. На самом деле ничего моего здесь нет. Эту комнату делали последней. Здесь ютится вся та мебель, которая осталась от Бабы.
Старый полированный шкаф я не помню. Вероятно, это наследство папиной новой семьи. Но, открывая его, я внезапно переношусь в детство, когда, распахивая дверцу серванта, Баба с гордостью рекламировала отрезы сатина и кримплена, шерсти и тонкого шелка. Новые платки и покрывала, белоснежное и цветное постельное белье лежали ровными рядами, как на витрине. «После моей смерти все это достанется тебе», – говаривала она и гордо улыбалась. Я тоже улыбалась. Горы дефицитной ткани никогда не прельщали меня, и, разумеется, я не променяла бы на них свою живую бабушку. Я не торопилась уверить ее в этом. Тогда я не знала, что нужно торопиться. Тогда я еще не верила в смерть.
Мама относилась к этому со скепсисом, уверяя, что покрывала такой расцветки быстро выйдут из моды и уж точно не будут нужны мне потом. Теперь, в этом свершившемся «потом», такие шерстяные покрывала снова актуальны. И я бы с удовольствием владела одним из них. Только эта участь меня миновала. Мне не достались ни сатины, ни платки, ни потрепанные ридикюли, ни пресловутое покрывало. Наверное, их забрали Бабины сестры.
У меня не осталось ничего, кроме памяти, где Баба во веки веков пребывает в темно-коричневом платье с большими лилиями и кофте цвета тархуна на пуговицах.
Дом с крыльцом на Великой нашел других хозяев. Хатки, колонки, садика и Древа познания больше нет.
Есть только Прошлое. Позапрошлое. Позапозапрошлое.
– Нашла что-нибудь? – спрашивает отец, когда я уже лежу в кровати, прислушиваясь к шорохам:
