на пороге, по одному лицу уже догадался, что ничего хорошего с собой не принёс.
– Я в вашем постоялом дворе долго стоять не буду, – сказал Яшко. – Нечего тут, по-видимому, делать.
Сулента головой это подтвердил.
– Держитесь с Лешеком, – прибавил он, – вам бы это на благо пошло. Не горюйте над нами, – бормотал молчаливый купец, – мы люди спокойные, чужого не желаем, своего не даём… На том конец. Кракову с Вроцлавом, в Вроцлаву с Краковом держаться нужно…
– Чтобы сукно шло! – усмехнулся Яшка.
– Лучше сукно, чем христианская кровь, – прибавил Сулента.
Поглядели друг на друга. Купец, желая немного заплатить за горькое слово, велел принести миски, и пригласил к столу. Начал наливать гостю, чтобы вернуть ему хорошее настроение – но Яшко сидел понурый, глядя на стол, – и иногда только незаметное проклятье срывалось с его уст.
Так первая попытка ему не удалась. По правде говоря, он не много рассчитывал на силезцев – иначе ему, однако, казался этот двор, чем его нашёл. Молодые не доросли до собственной воли, старые от неё отреклись. Больше не о чем было говорить…
Хуже, чем это, мучило мстительного Яксу, что из того, что слышал, должен был заключить, что Генрих Бородатый готов идти с Лешеком, поддерживать его и держаться с ним.
Силезская сила была немалой, а немецкое рыцарство, оружие и обычай делали её грозной. Генрих не нуждался ни в каких связях, руки имел свободные. Несколько десятков тысяч людей мог в необходимости выставить.
Третьего дня, попрощавшись с Сулентой, Яшко в серое время суток пустился к Плоцку, к князю Конраду, оставляя напоследок Одонича и Святополка, которые, как он был уверен, думают так же, как он, и примут его с распростёртыми объятиями.
Мшщуй Валигура въехал во Вроцлав вечером, когда ехать в замок было уже слишком поздно.
В воротах он объявил о себе, чтобы сообщили в замок, пришли сразу урядники князя назначить посланцу епископа потоялый двор в городе.
Уже у ворот Валигура возмущался и гневался, слыша почти одну немецкую речь. Хотя её понимал, прикидывался, что не знает её, прося силезца, с которым бы по-людски мог поговорить.
Каморники замка, все немцы поглядывали на него косо, он им это с избытком возвращал. На поклоны не очень отвечал, многим из них делал вид, что не видит. Всё-таки постоялый двор на рынке дали ему у такого, с которым мог по-своему поговорить. Человек был средних лет, давно, веками тут осевший, некогда богатый, сегодня уже полуразорившийся мещанин.
Звали его Голубок. Сначала он отказывался от навязанных гостей, потом, зметив, что были из Кракова, принял их достаточно любезно. Ничего от него также, кроме крыши для себя и коня, не требовали, потому что послам, прибывшим на двор князя, овёс для коня, еду и напитки доставляли из замка.
Голубок, человек с низким лбом, обросший чёрными волосами, коренастый, не слишком приятного облика, глядящий исподлобья, хотя на первый взгляд не мог к себе привлечь, человек был неплохой, только расстроенный неудачами и кислый. Когда люди занимались размещением в постоялом дворе, он пришёл приветствовать Мшщуя. Поглядели друг на друга и оба оказались как бы одной мысли и настроя.
– Что же вы здесь, ваша милость, у нас делаете? – отозвался Голубок. – Мы тут уже, кроме родственников, не много, мало кого из Кракова видим, хотя туда нас сердце тянет.
– Я прибыл с письмами, – ответил Мшщуй. – Что удивительного, что нас сюда мало приезжает, когда у вас человеческим языком и разговаривать трудно. Тарабарщиной меня приветствовали в воротах, хотели по-немецки принять, и куда не повернусь, эту речь слышу.
– Потому что её тут с каждым днём больше, – сказал Голубок со вздохом, – а нас, старых, тут всё меньше. Как мы все вымрем, не станет ни языка, ни памяти. Немцы всё наследуют.
Говоря, он боязливо огляделся, и погладил голову.
– Тяжкая же у вас здесь жизнь! – вздохнул Мшщуй.
– Только Богу ведомо, какая, – буркнул Голубок. – Началось это уже с очень давнего времени, а теперь так выросло, что и надежды нет, что переменится! Мало того, что во Вроцлаве около двора немцы наверху, но садятся кучами на пустых землях, и не слушают никого. Имеют своё право…
– А князь? – спросил Мшщуй.
– Князь также ради жены должен быть немцем, хоть друг с другом теперь не живут, – сказал Голубок, – ради ксендзев из Германии и для двора, потому что он весь такой же…
– Наших тут много? – проговорил посол.
– С каждым днём меньше, не удивительно, – продолжал дальше Голубок, – потому что на эту мелочь упали все тяготы, десятины от костёлов, повинности, подводы, нараз, погонь!
Кто сосчитает? Немца о том не спрашивай и не трогай, потому что он пришёл сюда, чтобы есть и собирать, и никому ничего не должен.
– Беда! – проговорил Мшщуй.
– Я уж выезжать хотел, – добавил хозяин, – только домик меня приковывает. Тут дед и отец жили и умерли, хотелось бы кости сложить при их могилах.
Голубок вытер слёзы.
– А молодые князья? – спросил Мшщуй.
– Старший Генрих, любимец отца, ещё немного наших имеет около себя, льнут к нему, другой, любимец матери, с немцами держится, – говорил хозяин, – Генрих, по-видимому, не справится и должен будет также онемечитья.
– А потом и вся земля их! – сказал Мшщуй.
– Вся земля! – вздохнул Голубок.
– Завоюют без оружия и без крови, – прибавил Валигура, – женщины, которых брали для князей из Германии, словно их у нас или на Руси не было, – женщины нас завоевали. За каждой шёл священник, слуга, челядь, быстро множились – и каждый немец у нас – это пан. Из каких-то оруженосцев в могущественных вырастали.
Голубок, раз напав на этот предмет, не так быстро завершил, хотел сбросить с сердца то, что давно на нём накопилось. Говорил он долго, а Валигура охотно слушал. Что же при этом значило дело Лешека или Конрада, когда тут целые земли потихоньку переходили под господство племени, которое влезло, осело и присвоило их себе?
Лицо Валигуры покрылось ночью и мраком; напившись этой горечи, он попрощался с хозяином и лёг, уже почти равнодушный к тому, что с ним там могло случиться. Худшего уже не ожидал.
На следующее утро, когда он и люди готовы были идти в замок, прибыл охмистр князя Генриха, Перегрин из Вайссенбурга, которого тот очень любил, и имел полное доверие.
То был немец, рыцарь по призванию, человек спокойный, несмотря на это, как каждый муж храброго ума, мягкий на вид и очень важный… Тот уже был долгое время на силезском дворе и выучил
