сопротивления ему разрешиться не могли.
– Вы – люди тут святые и святостью занятые, – сказал Мшщуй цистерцианцу, – а я среди вас чувствую себя чужим и едва не стыжусь моей холодности.
– Ваш Лешек также очень набожный и много делает для костёлов, благодаря своему духовному отцу, который привёл его на эту дорогу и удерживает; но не сравнится с нашим паном, что уже, равно как наша пани, полностью отказался от света.
– А кто о правлении у вас думает? – спросил Мшщуй.
– Это перепадает на молодых, – сказал цистерцианец. – Те тоже пойдут следом за родителями. Наша благословенная пани внесла нам это счастье в дом…
– Я слышал, что её тут нет, – отозвался Валигура.
– Не сидит она нигде вместе с мужем, – сказал цистерцианец, – потому что ей лучше в Тжебнице, в монастырских стенах…
Он договаривал эти слова, когда объявили князя Генриха, который как раз возвращался из часовни. Перед ним шли придворные и Перегрин из Вайсенбурга со скипетром ему предшествовал. В тёмной одежде, с крестом на груди, с грустным и задумчивым лицом, с длинной, тёмной, серебристой бородой, которая спадала ему на грудь, князь Генрих шёл тяжёлым шагом уставшего от возраста человека. Облик был панский, важный, некогда рыцарский, потому что следов того прошлого не стёрло настоящее, хоть сегодня грустное, набожное смирение и покой того, что отрёкся от всяких змных надежд, обливали его. Взгляд на людей из-под отяжелевших век падал дивно холодно, равнодушно, застывше. Только взор, брошенный на стоящего у двери бедного итальянского монаха, оживил мёртвые черты, князь подошёл к нему и наклонился, чтобы поцеловать руку монаха, который со смирением отступил.
Зрелище, какое представлял этой властелин, унижающийся перед бедным человеком в залатанном и потёртом облачении, был для всех трогательным.
Всё-таки была это победа духа над земной властью, был это триумф слабости и покорности.
Князь взирал на него с нежностью, но не имел времени ни вызвать переводчика, чтобы поговорить, ни приблизиться к нему, когда уже каморник вбежал в комнату, объявляя великую новость, неожиданную, что сама княгиня Ядвига прибыла из Тжебницы.
По великому и внезапному волнению, какое затем воцарилось в помещении, по беспокойной радости, какую показали князь и все собравшиеся, можно было догадаться, как сильно мыслями и сердцами всех владела набожная пани.
Исчез тот князь, перед которым все склонялись минуту назад, стал одним из тех, что ждали пани. Она тут была госпожой. Все живые теснились ей навстречу, на приветствие.
– Княгиня! – повторяли вокруг.
Благочестивая Ядвига очень редко посещала Вроцлав и мужа, никогда с ним иначе не видясь, как в свите своих подруг и двора, никогда с глазу на глаз.
Данный обет разлучил её с мужем… Нужны были дела большого значения, чтобы выбралась из любимого приюта в Тжебнице, в котором была чуть ли не служанкой Божьих служанок и однако их госпожой и их светом.
Уже от ворот города, как только народ, бедняки, священники узнали благочестивую княгиню, толпа вела её прямо в замок. Всё светское величие этого двора исчезало и умалялось в её присутствии.
Мшщуй стоял, с любопытством смотря и не зная уже, когда сможет получить аудиенцию. Если бы даже сам Лешек в это время там находился, исчез бы при княгине Ядвиге.
Она показалась в дверях.
– Она ли это? – спросил себя в духе Мшщуй. – Сестра двух королей, пани великого рода!
Его охватило великое удивление. Он увидел женщину, седые волосы которой покрывала чёрная накидка, в длинном волочащемся по земле тёмном платье, в таком же плаще, с крестом на груди, почти бедно одетую. Её величие, однако, пробивалось сквозь эту одежду, но хотела его скрыть.
Лицо выражало удивление и тревогу – был ли это облик живой женщины, или вставшей из могилы? Текущая под этой пергаментной кожей кровь – пожелтевшая, или почерневшая?
Увидев мужа, она не показала ни малейшего волнения, не дрогнул ни один мускул на лице этой статуи, затвердевшей силой собственной воли и скрывающей в себе избыток жизни и какую-то сверхчеловеческую мощь.
Её взгляд, ужасающий неземным покоем, позаимствованный из какого-то высшего источника, побежал не спеша по собравшимся. В минуту, когда её глаза задержались на Валигуре, этот чужой человек почувствовал дрожь, пробегающую по нему, какую-то силу, которая его обездвижила.
Он онемел под этим взором, пот выступил у него на лице.
Он теперь понял власть над людьми набожной женщины, потому что сам чувствовал на себе её силу. Все были ею покорены – глухое, смиренное молчание воцарилось в помещении.
Княгиня шла и глаза всех тянулись за ней, оторваться от неё не в состоянии. Остановилась, наконец, посередине, в некотором отдалении от мужа, который не смел приближаться. Покорно стоял, опустив голову, как первый её слуга.
Когда на неё упал свет, Валигура мог лучше к ней присмотреться. Стыдно ему было того, что в первые минуты дал ослепить себя этому величию, поэтому он поднял глаза и с сильной волей взглянул на страшную пани.
Он воспользовался тем, что как раз прибывший позванный к ней монах полностью занял её внимание.
Мшщуй рассматривал её и, может, к нему вернулись бы холодность и равнодушие, если бы затем не послышался голос княгини. Она говорила монаху, в зале царила тишина, а этот спокойный, приглушённый голос, в котором звучали утомление и измученность, не имеющий никакого видимого очарования, которое можно объяснить, снова пронял Мшщуя дрожью.
Это был голос, словно выходящий из могилы, каждое слово которого было безошибочным приговором и приказом.
Напрасно Мшщуй говорил себе, что была немкой – не мог в духе бунтовать против неё. Сколько бы раз она не обратила взгляд в его сторону, он опускал глаза, его охватывало беспокойство, рад был бы убежать и скрыться.
То же самое впечатление эти глаза и голос производили на всех, хотя в них ни гордости, ни желания властвовать не было. Какое-то очарование жило в этой женщине, которая, казалось, спустилась из другого света, одарённая страшной и необычайной силой.
Мшщуй мог в ней тут же убедиться, потому что, едва княгиня поговорила коротко с монахом, боковые двери со стороны центра замка отворились, из них вышли встреченные в дороге и спасённые Валигурой две путешественницы: сестра Анна и сирота Бьянка.
Ту бледную, напуганную, наполовину бессознательную, безумными глазами глядящую вокруг, как бы умоляла о спасении, почти силой втиснула в комнату сестра Анна, ведя прямо к княгине. Приблизившись к ней, бледная как труп Бьянка с лёгким криком боли упала на колени и потеряла сознание.
Прежде чем пришла помощь, княгиня Ядвига медленным шагом подошла к ней,
