не выскочил за борт.
— Что, какова я теперь персона? — сказал он. — Принц Иван хоть и взят живой на небо, но во мне его особа… везде нонче могу… а Чурмантеев, дурак, боялся, не хотел со мной даже говорить…
— Всё, сударь, от начальства. Было строго, ныне слабее.
— А где Чурмантеев?
— Уехал.
— И дети с ним?
— Все, как есть.
Принц задумался. «Значит, уехала и та девушка…» — сказал он себе.
В конце Фоминой в крепостной церкви, по совету священника, отслужили для узника особую, без сторонних свидетелей, обедню.
«Шутка ли, столько лет сердечный в Божьем храме не был!»— мыслил отец Исай, вглядываясь в просветлённый, важный лик юноши, робко стоявшего перед алтарём. Он с чувством, в радостных слезах, молясь за раба Божия Иоанна, дрожащим голосом возглашал пасхальный кант.
— Воскресение день… просветимся, людие…
Барон Унгерн прислал из Петербурга арестанту запас белья, провизии и даже лакомств, причём спросил Бередникова, скоро ли начнут постройку указанного государем дома. К этой постройке приступили.
В крепость стали возить камень, брёвна, доски. Перед домом пристава выкопали рвы и начали возводить фундамент. Работа шла спешно. Комендант надеялся всё кончить, согласно воле государя, к двадцать девятому июня.
В Николин день принц и его новый главный страж, гуляя по крепостной стене, засиделись на верху куртины, выходившей к городу. Иоанн Антонович, видимо, стал оправляться, посвежел и даже загорел. Вечерело. Жихарев думал о покинутой в Петербурге семье.
«Хоть бы дорога скорей установилась, моих бы сюда перевезти, — рассуждал он. — Экая скука, точно кладбище, могилы…»
Арестант в подзорную трубу пристава смотрел на базарную площадь, где лавочники с посадскими, обрадованные тёплому майскому вечеру, играли в орлянку, в мяч и водили хоровод. По воде чутко доносились крики, раскатистый смех играющих и песенные возгласы хороводных запевал.
— Это что? вот, вот… Движется, ревёт? — спросил принц.
— Стадо коров, — ответил Жихарев.
— А те вон, точно мыши… Эк посыпались к берегу! За кем это гонятся?
— Дети, сударь…
— Ах, ваше благородие, кабы и нам к ним? — сказал арестант.
— Нельзя, сударь, что вы! Не такого ранга вы особа, чтоб к черни ходить…
Задумался узник. «Вот она, доля, — мыслил он, — прежде держали, как последнего колодника, теперь чтут, а воли всё нет».
Стало темнеть. В городе зажигались огни. Звёзды начали вырезываться среди мягких, бежавших над озером, перистых облачков.
— Я все планиды знаю, — сказал вдруг арестант, — все, все, до одной.
— Что же вы знаете о них? — спросил, зевнув, Жихарев.
— В окно высмотрел… как и что кому обозначено.
— И что ж на них обозначено?
— Вон та, белая… вон одна-то… видишь?.. это моя.
— Ну, а те, подалее?
— Голубенькая — государева… Все ночи глядел на них, допытывался… спрашивал их.
— И что ж вы спрашивали?
Арестант замолчал; в досадливом нетерпении молчал и пристав. Ночная какая-то птица в это время налетела на них и, пугливо шарахнувшись, унеслась в сторону, к тёмному бастиону.
— Не выпустит царь, — продолжал арестант, — не быть ему в счастье…
— Врёте, сударь; охота пустое врать!
— Видишь? Голубая планида раньше белой за облак зашла?.. Ну, раньше моей закатится его доля…
— Чепуху, несуразное, сударь, говорите, — строго сказал, оглядываясь, Жихарев. — Не бросите вранья, по начальству отпишу… Вам облегчение, милости, а вы… пора по углам…
Арестант и его страж спустились с куртины, сошли в крепость и церковным садом приблизились к гауптвахте. Из-за распустившихся дерев показался дом священника. Принц взглянул туда, тихо вскрикнул и бросился вперёд.
— Куда вы, куда? — сказал Жихарев, схватив его за руку. За выступом дома, у крыльца священника, стояла Пчёлкина.
— Ой, да пусти же ты, грубиян! — крикнул, вырываясь, арестант. — Друг, друг!.. Ты здесь? Вот я, спаси…
— Сударыня, уходите, — произнёс пристав, — прошу вас, приказываю.
Арестант вырвался, добежал к крыльцу.
— Где была? Где? — задыхаясь, шептал он Поликсене. — Столько дней не слыхал голоса…
— Идите, покоритесь, — проговорила Пчёлкина, — и помните, где бы вы ни были — я вас не покину, найду…
Жихарев крикнул стражу с гауптвахты. Караул окружил арестанта, который кидался, на солдат и бешено от них отбивался.
— Дикие вы звери! — кричал он. — Кого слушаете? Государь волю мне дал, а вы не пускаете… сам я государь…
— Успокойтесь, сударь; что вам угодно? — спросил Жихарев.
— Не хочу в старую нору.
— Новое помещение не готово.
— К попу переведи, вот сюда…
— Здесь тесно, да и негоже для вас, не пустят.
— Иди, собака, и проси… Знаешь сам, каков я родом человек!
— Слушай, сударь, — ответил, найдясь, Жихарев, — вы, точно, не простая персона, а потому надо по приличности очистить здесь горницы. Пойду к священнику; а пока переждите на старом месте.
Арестант сдался. Жихарев его запер по-прежнему в каземат и поставил к нему у башни двойной караул. Пчёлкину наутро выпроводили из крепости. Написав Чурмантееву, она с его детьми перебралась в Шлиссельбургский посад.
Так прошло две недели. Узник впал в безнадёжное отчаяние. Им овладели порывы неукротимой злобы и свирепого, зверского бешенства.
Часовые на утренней смене сообщали приставу и коменданту о бессонных ночах, проводимых принцем. Сени и узкий проход перед казематом оглашались раздирающими душу стонами и криками узника. Он бесновался без умолку, с бранью и проклятиями, стучал скобой железных дверей, опрокидывал мебель в комнате, бил стёкла, рвал на себе платье и бельё.
— Что вам, сударь, надобно? — спрашивали его часовые в дверное, решётчатое окно. — Эвтим манером амуницию искалечите… себе и казне ущерб.
— Ведите Жихарева, его, пса, надо…
— Аспид ты, крокодил! — с пеной у рта кричал узник Жихареву. — Её приведи… слышишь? Её…
— Нельзя-с, по статуту, уехала.
— Разлюбит… ведь разлюбит… слово одно, хоть взглянуть!..
Арестант грыз себе руки, хватался зубами за оконную решётку.
«Ещё в Питере узнают про экое озорство, — думал, замирая в страхе, пристав, — уж когда бы скорее решали, что с ним и как! Всё Чурмантеев натворил! Донести о нём, — да жаль бедного, засудят…»
— Скорпионы, аспиды! Запали их, Боже, сокруши! — кричал день и ночь в окно и двери узник. — Змей на них! Камни! Кляни их! Боже, кляни…
— Бес обуял, испортили сердечного! — шептали в сенях гарнизонные солдаты, — был тих, а теперь буря бурей…
Забываясь кратким, тревожным сном, арестант просыпался ночью, и ещё тяжелее и горше было у него на душе. Каменный свод давил, как гроб. От молчаливых белых стен веяло холодом. Когда-то рассвет? Иванушка звал Поликсену, слал ей нежные слова. Бросится к форточке каземата, распахнёт её, торопливо привстанет на цыпочки и жадно вдыхает свежий, ночной воздух. Виден край тёмного хмурого неба. Вон белая и голубая звёзды; высоко они мерцают над крепостью, ныряя в
