— На пути ты увидишь страшные виды, — проговорил Мейер.
Я посмотрел в лицо друга. Его ресницы и брови покрывал иней. Глаза слезились на морозе. Без лётного шлема и очков его лицо казалось мне слишком беззащитным и каким-то чужим. Он снял зачем-то свои краги и теперь потирал зябнущие ладони.
— Многие пытались пройти в Далангез и все погибли. По обочинам этой тропы мертвецы… Мертвецы, Адам. Пролетая достаточно низко, я видел их. Но ты пройдёшь.
— Господь мой всемогущий! Не сомневайся, я пройду. Святой Владимир с мечами будет светить мне во мраке, — ответил я, без излишнего пафоса пожимая ему руку.
Обнажённая его ладонь оказалась вопреки ожиданиям горячей, сухой и твёрдой. Такой ладони не страшен никакой холод.
— Пусть твой меркантилизм станет залогом твоего выживания, — по его обветренному лицу мелькнула скупая немецкая улыбка.
— Меркантилизм? Господь мой всемогущий! После войны жизнь продолжится. Надо будет зарабатывать деньги. В таком деле Святой Владимир с мечами — большое подспорье.
Друг не рассмеялся, а только повздыхал в ответ.
— Ну? Прощай? — проговорил он после непродолжительной паузы.
Мейер уже натянул свои краги, хлопнул невозмутимого ишака по крупу, отступил на шаг. Я посмотрел в закипающую пургу. Где-то совсем неподалёку грянул разрыв. Длинные уши ишака дрогнули.
— Эх, не купеческое это дело! Во что ты ввязался, Адам?
— Оставь. Если уж я летал с тобой на аэроплане, то с обледенелой тропой как-нибудь справлюсь.
— Эх…
Я ещё раз без страха посмотрел в пургу, где-то в её белом брюхе рвались, сея смерть, снаряды. Однако же где-то над нею, разливая моря самых благостных надежд, ярко светило полуденное солнышко.
— Ты перекрестил бы меня на прощанье…
— Не могу. Не умею. Мы с тобой сейчас стоим перед лицом смерти, а в такие минуты взгляды не меняют.
— Господь мой всемогущий тебе судья, немец.
— Я и ты — мы оба русские, потому что воюем на русское дело. А что до Бога… Я был на небе, мы оба там были… но я Бога там не видел.
Его объятие было порывистым и недолгим. Минуло ещё мгновение, и я переступил черту жизни и смерти.
Я не слышал свиста шрапнели. Я не почувствовал боли, хоть и понимал, что моя правая рука перестала слушаться моей воли, потому что практически отделилась от тела. Боль пришла через несколько мгновений, тогда, оглушенный, я рухнул под копыта проклятого ишака. Господь мой всемогущий, да эта скотина, наверняка магометанского вероисповедания, смотрела на меня сверху вниз и с саркастической ухмылкой. "Святой Владимир с мечами тебе уже не светит", — казалось, говорила она. О, если вы не видели, как ухмыляется ишак, то вы ничего не знаете о сарказме…
Между тем мир погрузился в серые сумерки, и я отчётливо видел только морду своего последнего товарища и собственную руку, всё ещё сжимавшую уздечку. Меня ранило скорее всего в плечо, но нестерпимо болели почему-то именно пальцы. Я попытался разжать их, но мне не удалось этого сделать. Тогда ишак опустил голову. Вместе с его головой опустилась и моя рука. Он широко раздувал ноздри, обнюхивая пропитанный кровью снег. Над сугробами стелилась колкая позёмка, но мы с ишаком не слишком-то страдали от пронизывающего холодного ветра, потому что находились на занесённой снегом тропе, прорубленной меж глубочайшими сугробами. О да! Зима бывает суровой не только в России. В горной Армении она тоже весьма и весьма холодна. Перед отправкой меня в мой странный и героический поход поручик Мейер измерил температуру и скорость воздуха своими замечательными приборами. Результат замеров показал температуру ниже пятнадцати градусов по Цельсию, а скорость ветра такова, что даже при хорошей видимости аэроплан никак не может подняться в воздух. Выходит, никто не пролетит над ущельем Мох-оглы, никто не заметит меня и ишака на окровавленном снегу.
Пронзительный свист и грохот разрыва вывел нас с ишаком из оцепенения, обрушив на нас целый водопад колючих и пронзительно холодных снежинок. Эдак разлёгшись под копытами ишака, я, пожалуй, заморожу себя и его, если, конечно, нас обоих не сразит новый заряд шрапнели. Надо продолжать путь…
Ах, я бестолочь! Забыл… Улёгся! Почил на лаврах, но каких! Я обязан, я должен, я могу доставить патроны гибнущему полку Пирумова в форт Далангез! Превозмогая слабость и боль, опираясь на понурого ишака, я поднялся на ноги. Попробовал стоять, полулёжа на припорошенной снегом спине своего товарища. Ишак беспокойно переступал с ноги на ногу. Наконец он неспешно вышел из-под меня и потащился вверх по тропе, подгоняемый страхом, орошаемый водопадами снега вперемешку с мелким камешником — довольно опасными осколками раздробленных снарядами скал. Превозмогая слабость и боль, я поплёлся следом. Собственно, я уже не мог двигаться самостоятельно.
Я лишь волочился за ишаком, цепляясь левой, здоровой рукой за ремни его сбруи. Да, я прекрасно осознавал и то, что тяжело ранен в правую руку, и то, что рана моя скорее всего смертельна.
Безусловно, моя собственная смерть значит для меня много больше, чем гибель какого-то там Бакинского полка. Сколько, бишь, там народу поляжет? Ах, все эти люди — солдаты. Их удел рисковать жизнью и погибать на поле брани, но вот полковника Пирумова по-настоящему жалко. Такой хороший человек. Смелый. Ах, впрочем, неужели Пирумов отважней Мейера или, положим, меня? Вот уж нет-с! Если уж определять иерархию смелости, то я должен стоять на верней ступеньке этой символической пирамиды. Кто же, как не я, проник в самое турецкого логово, в святая святых, в сераль самого Кемаль-паши. А дай мне волю, я проник бы и в личные апартаменты самого маршала Энвера… Боже, какая боль! Господи, помоги мне вынести её достойно! Не стонать. Не скулить. Не падать… Идти!
Снег колет мои мокрые от пота щёки, заставляя на них ледяной коркой. Господи Иисусе! Благодаря Твоей доброй воле этот ужасный снег запорошил тела мертвецов по обочинам этой тропы. Благодаря Тебе ни я, ни ишак не видим пугающих мёртвых тел. Однако я чую их. Они провожают меня своими мёртвыми взглядами в загробное царство.
Ишак тащит меня следом за собой вверх по скользкой тропе. За грохотом разрывов, в вихре поднимающейся позёмки я не вижу пути. Но мой лопоухий товарищ, похоже, хорошо знает своё дело. С безропотностью истинного подвижника он тащит и тащит по скользкому склону и меня, и ящики с патронами.
Стараясь не думать о гибнущем полке Пирумова и собственной смерти, я нахожу утешение в молитве. Слово за слово прочитал все пришедшие на память.
Вспомнились и слова, произнесённые Мейером: "Я был на небе, но Бога там не видел". Бедняга Мейер! Искалеченный человек! Но мысли о неверующем, но преданном друге быстро покинули меня, уступив место иным воспоминаниям.
Припомнился почему-то прозрачный и тяжёлый взгляд дядюшки. Его грузная фигура — и странно лёгкая притом, и стремительная поступь. И слова. Последние слова, адресованные грешному мне: "Негоже тебе втираться в дела военных, Адамчик. Война — не место для тщеславных целей. Воюют не за ордена, а за Россию, Царя и Отечество". А я понадеялся на Святого Владимира с мечами и вот умер… Умер!
Впрочем — нет!
Я ещё жив.
Жив!
А если это не так, то ещё лучше. Мёртвые не испытывают страха.
Слышал, говорили люди, будто в страшные минуты, когда больно и страшно, человеки если не к воле Господней уповают, то мамку родную кличут. Ведь слышал же я причитания безногого раненого солдатика: "Мама! Мамочка!" Нешто и мне так попробовать? Ах, не получается. Нет в моей душе образа родимого. Похоронил мамку в раннем бессознательном возрасте. Тогда о чём вспомянуть на пороге смертушки? Вдова Шель? Ах, что это за женщина! Обольстительна и на пороге семидесятилетия. Называет себя старухой из одного лишь кокетства. А на шестом десятке, бывало, округлые груди её выкатывались из корсета, как мячики. Мадам Шель сама уважала старые французские вина провинции Бордо, но к завтраку не брезговала и игристым из Нового Света, где имела дачку. Она стала моей крёстной матерью, хоть никто и не верил в её материнские чувства. Впрочем, много ли любви надо еврейскому сироте, подобранному падкой до красивых мальчиков старой кокеткой с грязной панели? Но я её люблю, наверное, раз припоминаю перед отходом к Господу. Красивой её я не помню, но меня она пленяла. Да, помню, пленяла. Только вот не виделись мы давно…
