На следующий день около полудня он проснулся и, увидев склонившиеся над ним взволнованные лица матери, дяди и доктора Бланшара, улыбнулся и сказал:
— Я уже забыл, что такое настоящая постель.
Бернадетта Бушардо отвернулась, чтобы скрыть слезы.
На рассвете она удивила всех спокойствием, с которым приняла известие об ампутации руки сына. Все ожидали обморока, крика, но лишь слезы тихо потекли по ее щекам, и она сказала:
— Хвала Господу! Он жив.
Люсьен потянулся к матери.
— Мама!..
— Не двигайся, мальчик мой. Ты потерял много крови, и тебе необходим абсолютный покой, — сказал доктор Бланшар.
— С моей рукой… это не очень серьезно, доктор?
Все опустили головы. У матери вырвался стон.
— Почему вы молчите?
Он попытался приподнять забинтованную руку. Какая она тяжелая… Как странно выглядит она в этих бинтах…
Стоя за дверью, Леа вздрогнула, как от выстрела, когда услышала крик Люсьена. Этот крик преследовал ее потом всю ночь, болью отдаваясь в висках:
НЕТ!.. НЕТ!.. НЕТ! НЕТ! НЕТ!
Адриан Дельмас расхаживал по детской комнате, испытывая самое большое отчаяние, которое может выпасть на долю священника: он потерял веру. Сомнения одолевали его с самого начала войны. Прежде чем уйти в подполье, он рассказал своему духовнику о царившем в его душе смятении, и тот посоветовал ему принять это испытание, ниспосланное Богом, чтобы укрепить свою веру. Во имя любви и службы Господу доминиканец был готов вынести любые страдания, но сегодня он чувствовал себя уставшим от бесплодных молитв, слова которых казались ему сейчас лишенными своего первоначального смысла. Все это выглядело теперь поразительно наивным, а люди, посвятившие свою жизнь служению обману, казались ему глупцами или духовно бесчестными и зловредными существами. В этом он винил своих учителей, которых раньше считал великими католическими умами, по сравнению с которыми он был ничтожеством. Все эти аббаты из Рансэ, Огюстэна, Жан-де-ла-Круа, Терэз-д’Авила, Шатобриана, Боссю — все служители Церкви ошибались; они ввели в заблуждение и его. Неужели их жалкие слова могут умерить страдания искалеченного юноши? Что можно ответить на молчаливый упрек в глазах матери? Куда подевались слова утешения, которые он так щедро расточал в адрес раненых и умирающих во время испанской революции? Он стал похож на евангельскую смоковницу, красивую, но бесплодную. Кому нужно его существование, если оно никому не приносит облегчения? По его вине Люсьен на всю жизнь останется калекой. Потому что именно он виноват в том, что парень пошел в Сопротивление. Останься Адриан, как ему приказывали, в своей обители на улице Сен-Жене, вместо того чтобы играть в партизанского кюре, никогда племянник не присоединился бы к нему. И в то же время он понимал, что, может быть, это совсем не так, что его поступок совершенно не повлиял на решение Люсьена. Они много говорили об этом во время бесконечных зимних ночей, проведенных на ферме, служившей укрытием для партизан. Вначале их было меньше есятка, но постепенно к ним присоединялись те, кто не желал отправляться на работы в Германию. Сейчас их уже тридцать человек, и за каждого он несет ответственность. Он оыл не только командиром этой группы, но и ее душой. Никогда и ни в чем он не допускал проявления своих духовных терзаний. Впрочем, в отряде немногие знали, что он священник. Все восхищались его осторожностью, чутьем и умением создать почти нормальные условия для жизни в любой обстановке. Благодаря своему превосходному знанию местности и окрестных жителей Адриан Дельмас всегда находил, в какую дверь постучать, чтобы получить помощь, деньги и продукты. Один из его друзей по коллежу, франкмасон и видный человек в Ла-Реоли, создал отряд, имевший регулярную связь с масонскими кругами Великобритании, которые организовали выброску с парашютами продовольствия, оружия и одежды. Повседневная работа, организация охраны, нападения на службы сбора налогов, мэрии, повреждение линий электропередачи, распространение листовок, подпольных газет, изготовление поддельных документов, переправка в Испанию еврейских семей — все это занимало дневное и вечернее время Адриана Дельмаса, но ночами, бесконечными ночами, он изнурял себя чтением Евангелия и вновь и вновь пытался сблизиться с ускользающим от него Богом. На рассвете ему удавалось забыться коротким сном, наводненным дьявольскими символами, порожденными воображением средневекового монаха, или изощренными истязаниями, описанными Октавом Мирбо в «Саду пыток». Из этого забытья он выходил разбитым и обуреваемым печалью. Эти ночные терзания дали о себе знать: лицо его испещрили глубокие морщины, волосы поседели, а одежда свободно висела на исхудавшем теле. Увидев, как изменился доминиканец, доктор Бланшар высказал ему свое беспокойство за его здоровье. В ответ Адриан лишь резко рассмеялся. Его сейчас поглощали совершенно иные мысли. Что теперь делать с Люсьеном? Не может быть и речи о том, чтобы надолго оставить его в Монтийяке, это очень опасно. Отвезти в лагерь? Но это можно будет сделать не раньше, чем через два-три месяца. Отправить в Испанию? Это, конечно, выход, но в последнее время было очень много провалов… Нужно бы посоветоваться с отцом Бертраном из Тулузы. У него есть связи среди швейцарских монахов…
В дверь постучали.
— Это я, дядя Адриан! — крикнула Леа.
— Входи. Прости, что занял твои владения. Ты часто сюда приходишь?
Леа улыбнулась.
— Иногда. Я ведь уже взрослая.
— Знаю.
— А ты, дядя Адриан? Ты пришел сюда, потому что чувствуешь себя несчастным?
Он попытался было возразить девушке, но она остановила его:
— Не пытайся утверждать обратное, я все прекрасно вижу. Я же знаю тебя. Еще маленькой я наблюдала за тобой. В твоих глазах уже нет того света, который привлекал к тебе людей, заставлял их стремиться стать похожими на тебя…
— Ты жестока ко мне.
— Может быть; не обижайся, я не могу сказать иначе. То, что случилось с Люсьеном, — ужасно, но в этом нет твоей вины. Он сам пошел на это; Лоран, Камилла, я — все мы сами сделали свой выбор.
— Ты хочешь сказать, что в твоем выборе я не сыграл никакой роли? Однако именно я отправил тебя в Париж.
— Ну и что? Со мной же ничего не случилось.
— Не надо испытывать судьбу. Слишком часто я видел, как погибают парни и девушки твоего возраста в Испании, а сейчас и здесь. Брось все это.
— Нет, слишком поздно. Ты знаешь мою подпольную кличку?
— Экзюперанс!
— Да, это имя маленькой святой, которую ты так любил. Помнишь? Благодаря тебе я тоже ее полюбила. С такой защитой я ничем не рискую.
Адриан не мог скрыть улыбки. Немного стоила защита святой, существование которой ставила под сомнение даже Церковь.
— Надолго ты собираешься остаться в Монтийяке?
— Нет; это было бы слишком опасно для вас. Даже присутствие Люсьена вас компрометирует. Как только ему станет немного лучше, он уйдет.
— Но куда он пойдет? Что будет делать? Ведь он теперь калека.
Доминиканец поднял голову.
— Как раз об этом я и думал, когда ты вошла.
— Тетя Бернадетта говорит, что куда бы он ни пошел, она отправится с ним.
— Этого еще не хватало! Моя дорогая сестра — в партизанском отряде!
— Как ты находишь Камиллу?
— Неплохо. Это мужественная женщина. Я согласен с Феликсом — она поправится.
— Я убеждена, что если бы приехал Лоран, то она сразу бы выздоровела.
Адриан пристально посмотрел на нее.
— Ты по-прежнему влюблена в него?
Леа вспыхнула.
— Ничего подобного!
— Ты не должна больше думать о нем: он женатый человек, отец семейства, и любит свою жену.
От его внимания не ускользнуло раздражение Леа.
— Вижу, что ты все так же нетерпима к урокам морали. Не волнуйся, я не собираюсь докучать тебе этим, просто хочу предостеречь от возможных разочарований. Недавно я разговаривал с одним молодым человеком, который, похоже, очень тобой интересуется.
— Кто это?
— А ты не догадываешься?
У Леа не было никакого желания играть в загадки.
— Нет, — буркнула она.
— Франсуа Тавернье.
Как же она могла о нем забыть?! Леа снова покраснела.
— Говори скорее, дядя, когда это было?
— Несколько дней назад. Я разговаривал с ним по телефону из Бордо.
— Где он?
— В Париже.
— Почему он звонил тебе? Что сказал обо мне? Он не ответил на мое письмо.
— Ты слишком нетерпелива. А мне казалось, что ты терпеть его не можешь.
— Умоляю тебя…
— Все очень банально. Он спрашивал о тебе, о семье…
— И все?
— Нет. Он хочет приехать после Пасхи.
— Но это еще так не скоро!
— Какое нетерпение! Сегодня 10 апреля, а Пасха будет 25.
Леа чувствовала себя такой растерянной и смущенной, что не решилась заговорить с дядей о Матиасе.
