Уже несколько дней он почти не думал о Софии. События поглотили его целиком. Лишь где-то глубоко в душе он ощущал тайное волнение.
Грозев в нерешительности стоял на углу церкви. Следовало ли сейчас зайти к Софии? Имел ли он право на это? Не лучше ли написать короткое письмо, в котором он поблагодарит ее и попрощается с ней?
Размышляя таким образом, он взглянул на часы и направился к дому Аргиряди.
Пересек пустой двор, поднялся по ступеням крыльца. Дернул железный язычок звонка. Когда Никита открыл дверь, на внутренней лестнице Грозев увидел Софию.
— Заходите, пожалуйста, — сказала она, сдержанно улыбаясь. Она, вероятно, увидела его из окна.
София ввела Грозева в верхнюю гостиную.
— Здесь, кажется, немного прохладнее, — произнесла девушка.
Молча указала ему на стул, а себе пододвинула табуретку. Потом, явно желая выиграть время, чтобы оправиться от неожиданности, подошла к буфету из эбенового дерева и взяла оттуда две тарелки с фруктами и сладким пирогом. Она избегала встречаться с ним взглядом, но во всем ее поведении чувствовалось радостное смущение.
— Не знаю, не напугал ли я вас позавчера… — начал Грозев, не сводя с нее глаз.
София серьезно и испытующе посмотрела на него.
— Если это было вашей целью, — пожала она плечами, — вы ее не достигли.
— Нет, — Грозев покачал головой, — единственной моей целью была та, ради которой я пришел. Не было иной возможности, и я просто подчинился своей интуиции и логике.
Отрезав кусочек пирога, она положила его на тарелочку, придвинула к нему.
— Попробуйте, пожалуйста…
Затем подняла взгляд и, задержав его на лице Грозева, спросила:
— И что же подсказали вам логика и ваша интуиция?
— Логика подсказала мне, — он взял в руку тарелочку, — что если человек помогал борьбе за свободу чужого народа, он не может остаться безучастным к борьбе своего народа…
Что-то дрогнуло в лице девушки. Она медленно отвела взгляд.
— А интуиция, — продолжал Грозев, — говорит мне, что вы — человек, к которому я могу обратиться.
— И интуиция никогда вас не обманывает?
— Очень редко. В своей жизни я часто доверялся ей…
София смотрела на камин.
— Вы сейчас сказали, — начала она, не отводя глаз от потемневших кирпичей камина, — что я помогла борьбе босняков за свободу. Это неверно. По сути дела, я ничего такого не совершила. И вряд ли смогу совершить что-нибудь во имя свободы людей. Единственное, что я тогда сделала, — это дала деньги для несчастных голодающих…
И, помолчав, добавила:
— Но я бы хотела сделать для людей что-то хорошее, благородное…
Ей потребовалось усилие, чтобы произнести эти слова. Но произнеся их, она посмотрела на него уже смело. Щеки ее горели.
София была в будничном платье с белым воротничком, который в наступающих сумерках красиво оттенял ее лицо. Она казалась взволнованной, исполненной несколько детской, но твердой решимости.
Грозев встал. Что меняет людей? Наше представление о них? Или же жизнь незаметно оставляет свои следы в каждом из нас? Он сделал несколько шагов. София тоже встала.
— Я уезжаю, — сказал Грозев, — и потому решил зайти к вам, чтобы попрощаться и поблагодарить вас…
— Вы покидаете Пловдив? — Девушка удивленно взглянула на него.
— На некоторое время… Надеюсь вернуться сюда снова.
На лице ее появился румянец.
— Желаю вам счастливого пути… Я тоже благодарю вас… И прошу меня извинить, что я вела себя…
София умолкла, не в силах скрыть волнения.
Грозев сделал к ней шаг. Лицо ее было совсем близко. Его рука коснулась руки девушки, ее пальцы доверчиво ответили на его пожатие.
София прислонилась спиной к камину, будто искала себе опору, и тихо произнесла:
— Идите… Прошу вас…
Грозев отпустил ее руку:
— Спокойной ночи!..
Потом повернулся и стал спускаться по лестнице. София сделала несколько шагов, остановилась и вдруг неожиданно для себя воскликнула:
— Борис!..
Грозев обернулся. Было темно, но силуэт ее отчетливо выделялся на фоне лестницы.
— Я приду, как только вернусь… Благодарю вас… Спокойной ночи!..
Грозев вышел на улицу и направился к Марице. Лицо его пылало. Вместе с темнотой на город опускалась ночная прохлада.
На другом берегу Марицы бивачные костры то ярко вспыхивали, то угасали, и к душевному смятению, которое испытывал Грозев, прибавились неясные, тревожные мысли, не дававшие ему покоя все последние дни.
У фонаря напротив кафедрального собора Грозев посмотрел на часы. Надо было поторопиться, чтобы не опоздать на последнюю встречу на постоялом дворе Тырнева.
На следующее утро Борис встал рано. Собрал свои немногочисленные вещи, уложил в саквояж и оглядел комнату. Он не был уверен, вернется ли сюда снова, и поэтому тщательно проверил все ящики комода и все полки. Ему пришло в голову, что неплохо бы зайти к Димитру Джумалиеву, но в последнее время старик еще больше чурался людей, еще глубже замкнулся в себе, и Грозев решил, что разумнее к нему не заходить.
Наталия Джумалиева была в гостиной. Дверь в комнату Жейны была открыта, и Борис впервые за две недели увидел девушку — бледную, как полотно, в полумраке постели.
Он поздоровался с ней. Несмотря на предчувствие, что он покидает этот дом навсегда, Борис внешне продолжал держаться спокойно и безразлично.
— Вероятно, сегодня я уеду на пару дней в Одрин и Константинополь, — обратился он к Наталии. — Если на мое имя придет какая-нибудь корреспонденция, будьте добры — перешлите ее Христо Тырневу на его постоялый двор на пазарджикском шоссе!
Наталия встала.
— Как вы поедете в такое неспокойное время? — озабоченно посмотрела она на него.
— Что поделаешь — служба! — пожал плечами Грозев. — Приходится ездить…
— Приготовить вам чего-нибудь на дорогу? И на постоялых дворах, и в гостиницах не пробьетесь из-за военных…
— Не беспокойтесь, ничего не надо… — ответил Грозев. — На вокзале всегда можно перекусить…
Поравнявшись с дверью Жейны, он остановился.
— Хочу с вами попрощаться, — Борис приблизился к ее постели, — и пожелать вам скорейшего выздоровления.
Она смотрела на него своими большими прозрачными глазами. Он почувствовал, что в их глубине затаились смутная детская боль и страдание.
У двери он обернулся, еще раз кивнул ей. Девушка оставалась неподвижной, пока он не скрылся на лестнице. Потом утомленно откинулась на подушку.
Грозев свернул возле мечети Мурада и вышел на торговую улицу.
Поток солдат поредел. Но теперь с чирпанской дороги двигались повозки с амуницией, сундуками, обитыми жестью ящиками, грудами солдатских шинелей. Там и сям виднелись запряженные волами крытые телеги, в которых лежали раненые.
Перед Имаретской мечетью, поднимая тучи пыли, строились запасники.
На них глазела толпа. Люди проталкивались вперед, чтобы лучше видеть. Грозев тоже остановился. Раздалась громкая команда. Строй притих. Улица замерла.
— Хюлуси-паша… Хюлуси-паша… — пронесся шепот среди зрителей.
Заиграл военный оркестр. Грозев увидел седого, немного сутулого турецкого генерала. Он медленно шел вдоль солдатских рядов, приложив два пальца правой руки к феске. Дойдя до конца строя, глухим голосом произнес какое-то приветствие. Несколько сотен глоток хрипло ответили:
— Слава падишаху!.. Слава падишаху!..
Музыка загремела с новой силой. Люди оживленно зашумели. Грозев пошел дальше по направлению к мютесарифству. Отступление турок в последние дни не было бесцельным. Они явно перегруппировывали свои силы.
Перед входом в мютесарифство стоял коренастый сержант. Грозев сказал ему, что в качестве представителя Восточной режии желает поговорить с Амурат-беем. Сержант его пропустил, послав полицейского предупредить адъютанта Амурат-бея.
В здании царил хаос. По коридорам носились офицеры, полицейские в расстегнутых куртках, из одной двери в другую сновали уездные курьеры. И все говорили в полный голос.
Перед кабинетом Амурат-бея было спокойно. Соседние двери были закрыты. В углу коридора за столом сидел адъютант, надписывая маленькие картонные карточки. Заметив Грозева, он встал.
— Пожалуйста, господин, — открыв дверь, он пригласил Грозева войти. — Сейчас у Амурат-бея господин Блэнт… Полагаю, скоро выйдет…
Комната, в которую вошел Грозев, была просторной и светлой.
Возле окон стояли два обитых плюшем стула. Борис сел. Рядом слышались голоса. Блэнт был английским консулом в Одрине. Раз и он находился здесь, значит, положение и в самом деле тревожно. Грозев прислушался. Только сейчас он заметил, что в комнате есть еще одна дверь, ведущая, по-видимому, в кабинет Амурат-бея. Голоса доносились оттуда.
