— Соединяется раба Божия Елизавета…
Кто не слышал подобных слов!
— …с рабом Божием Алексеем…
Если он и думал о чем в эти минуты, так не о себе, — он, простой, неведомый казак, более того — пастух. Алексей лучше батюшки понимал, что сейчас происходит. А потому и думал: «Каково-то ей, повелевающей огромной империей и огромной же армией, чувствовать себя обычной рабой?..» Не так ли она претерпевала искушение, когда в достопамятную ночь 25 ноября прошедшего года стояла на коленях перед Всевышним? Только он, Алексей, знал, насколько искренни были ее слезные молитвы.
Но сейчас другое дело — совсем другое. Его простая хохлацкая судьба вязалась с судьбой имперской…
Уже в карете Алексей дал себе волю:
— Моя вечная господыня! Неуж я пережил все это? Неуж ты-то сама пережила?
— Трудно было, Алешенька, но я ведь не осрамила тебя?
— Как можно, Лизанька! Единое, что меня повергает в немочь — кто ж я теперь-то?!
Женское сердце чуткое. Она поняла его душевную смуту, на себя все перенесла:
— А кто я теперь, Алешенька? Я ведь всем этим… моим боярам!.. обещала, что никогда не выйду замуж, следовательно, не предам наследства московского трона. Иль предала? Отвечай!
Руки у Алексея дрожали, когда он целовал ее, до последнего мизинчика известные белы ручки.
— Предала, господынюшка. Но ты ли первая?
— Я ли последняя?..
Невеста, теперь уже законная жена, плакала, как деревенская баба, осчастливленная таким женихом. Муж уже?.. Видно так: муж!
А кто же он-то… казак ли хохлацкий, пастух ли сиротский… соцаревник ли царицы?!
А всего понемногу…
«Личные шалости», как говорила еще не коронованная супруга бывшего пастуха, не мешали ей «власть сластить». Дело подходило все-таки к другой короне, не шуточки. А на московских улицах — грязь да дохлые собаки; разломанные остовы саней да пьяные нехристи. Губернатору сделано было строжайшее внушение, но что толку. Когда императрица изволила посетить Кремлевский дворец и подумала пожить в старых покоях, там все переполошились. Мало двор, так и парадные подъезды были забиты многолетним хламом и превращены в скопище нечистот. Посланный для очередного внушения фурьер ничего не мог поделать: сказывали, за месяц не разгрести грязь. Пришлось довольствоваться Головинским дворцом.
От досады и скуки Елизавета задумала свадьбу лучшей прачки-кружевницы и лучшего же кучера. Куда денешься! Любились не любились, знались не знались — айда венчаться: занятие на несколько дней. Рослая, под стать самой Елизавете, прачка, облаченная в голубенькое гризетовое платье с черным подбоем, пришла благодарить свою державную сваху. Да заодно и показать белокипенные голландские кружева, которые надлежало подвергнуть ласковейшей стирке, прежде чем облечь белоцарское тело. Но Елизавета не на кружева уставилась — на платьице голубенькое:
— Где ты его сыскала?
— На чердаке, государыня. Тоже постирала, ништо.
— Ништо, уж верно…
Елизавета захохотала как полоумная. Даже Алексей вздрогнул — что уж говорить о бедной прачке, та слезами залилась. Ведь не знала, что это платье путями неисповедимыми попало на чердак из гардероба прежней цесаревны, бегавшей от гнева Анны Иоанновны то в Москву, то еще дальше, в Александровскую слободу.
— Иль плохо я постирала, милостивая государыня? — бухнулась на колени ошарашенная прачка.
Елизавета подняла ее с пола и расцеловала:
— Да хорошо, да преславно! Просто мне весело с чегой-то стало.
Как раз угораздило Алексея отбыть было в свои покои. Она услышала шаги — и ему:
— Алексей Григорьевич, друг любезный, дай этой распригожей невестушке сто рублей. А то не дозовешься казначея!
Алексей уже не раз попадал в подобные ситуации и под камергерским камзолом носил на поясе самый обычный кошель. Он подошел к туалетному столу и с невозмутимой улыбкой отсчитал приданое.
Прачка вылетела за двери в таких благодарных слезах, что Елизавета еще пуще расхохоталась:
— Кружева-то опять стирать придется. Слезные!
Алексей поцеловал ручку, которая в веселой небрежности расшвыривала кружева по столу, и доверительно доложил:
— Еще одна невеста едет. Уже в Митаве. Фурьер прискакал.
— Да? — стала сразу серьезной Елизавета. — Успеет ли?
— Как не успеть. Государыня! На реке Двине, на русской границе, невестушку немецкую и ее матушку встречал Семен Кириллович Нарышкин, наш самый ловкий дипломат, специально из Петербурга был послан встречь. Губернатор князь Долгоруков во главе всей своей губернской свиты в рижской ратуше устроил торжественный прием. Пушки, литавры, трубы. Все как должно, государыня. И сани отосланы. Они ж до Риги в дормезе тащились! С прицепленными сзади санями. То-то зрелище! Теперь хоть всласть прокатятся.
Сани не простые были отосланы в Ригу — царские. Вместе с шубами и соболями, чтоб немецкие путешественницы не померзли. А уж кони-то!..
И Долгорукову, и Нарышкину было предписано: гнать в двенадцать! Неблизкий путь из неметчины до Петербурга и дальше до Москвы. Надлежало в Петербурге прилично переодеться и поспешать уже немедля. Не месяцы — дни оставались до коронации. Других мыслей у Елизаветы сейчас не было — только об этом. Даже балы и маскарады попритихли: когда надо, веселье оставляло.
Алексей немало удивился ее сегодняшнему состоянию.
— Господынюшка, — оглянувшись, нет ли кого посторонних, успокоительно погладил ее руки, перебиравшие кружева. — Все будет хорошо. Душа твоя покойна ли?
— Ой шалун! — Она свои ладошки к его крупным, мужицким ладонищам прижала. — И где ты только, друг нелицемерный, всему этому лицемерному царедворству научился?
— Да ведь с кем поведешься…
— Вот-вот, — не поняла она колкого намека. — Сколько глупырей-упырей вокруг меня! И всех уважь, всем должные почести воздай. Вынь да положь! Из каких ладоней? Даже твоих, Алексеюшка, не хватит.
— Моих — уж истинно. А твои, господынюшка, прещедры будут!
— Да, да, Алексеюшка. Но сколько искателей? Коронация — это ж ожидание щедрот. Напасись-ка на всех-то!
— Что касаемо меня, так это уже излишек не по заслугам…
— А ты не суди меня, Алексеюшка. Я получше других знаю твои заслуги-то… Думаешь, железная? Каменная? Может, от твоей-то ласки да верности и силушка во мне кипит. Не возгордишься?
— Как можно, Лизанька! Да раб я твой вечный и неизменный…
Он осекся, потому что дверь хоть и мягкая, но все же маленько пискнула. Входить без доклада, кроме истопника Чулкова, мог еще только один человек: личный секретарь барон Иван Антонович Черкасов. Так и есть: несет нелегкая!
— Ваше величество! Вице-канцлер просит конфиденции по наиважнейшему вопросу.
— Сам можешь решить? Бумагу какую — напиши.
— Это не в моей власти, ваше величество.
— Так скажи: пусть подождет… малое время спустя — приму.
— Слушаюсь, — попятился к двери немногословный секретарь.
Без вице-канцлера, ведавшего всеми иноземными делами, Елизавета обойтись никак не могла — не зря же в первые еще дни царствования вызвала его из ссылки, — хотя и терпела с большим трудом. Бестужев не мог говорить ни о чем другом, как только о делах. Опять козни Фридриха? Иль нытье австриячки Марии-Терезии? Хуже того — лукавые иносказания Людовика французского?..
— Весь день мне испортил!
— Так уже вечер, государыня, — улыбнулся Алексей, намереваясь тоже ретироваться.
— Ты постой, — остановила его. — Пусть думают, что хоть дело какое у меня… Девки! Где вы?
Алексей постоял, с интересом наблюдая за ножницами и разными банками-склянками, с которыми набежали в переполохе горничные и парикмахерши.
— Посиди! В ногах какая правда? Видишь, мне собраться надо к приему вицы… розгу бы ему самому!..
Он и посидел поодаль, и позевал, и подремал маленько на диване, а сборы никак не кончались. Уже по великой, видимо, надобности опять барон Черкасов в дверь прошмыгнул.
— Ваше величество! Вице-канцлер говорит, что французский посланник маркиз Шетарди именем своего короля…
— Зови! — уже не могла дальше отлынивать Елизавета. — Сейчас… через минуту!
Маркиз Шетарди не только посланник Людовика — он еще и на место в ее сердце претендует. Вот шалопай! Для Алексея Разумовского это не было секретом. Двадцатишестилетний ловелас был самым доверенным лицом французского короля и вбил себе в голову, что именно он и способствовал возведению цесаревны Елизаветы на престол. Теперь король французский да король прусский через этого лукавого француза дерутся не только за сердце русской императрицы — за ее державный скипетр. В чью сторону покажет, туда и полки грозных россов пойдут. Под глас неукротимой «вицы»! Так она окрестила вице-канцлера, страшно гордясь своей выдумкой, забывая, что выдумал-то все это ее друг разлюбезный.
