Танхум распряг лошадей и завел их в конюшню. А Нехама сразу же начала хлопотать по хозяйству, убирать комнаты, готовить ужин.
– Что ты там копаешься? – срывая на жене злобу, сердито сказал Танхум, выходя из конюшни.
– Я тебе готовлю ужин – ты ведь проголодался небось, – спокойно ответила Нехама.
Танхум промолчал, а Нехама вынула из кухонного шкафчика большой каравай румяного хлеба и отрезала мужу горбушку, зная, как муж любит ее; затем поставила на стол кринку со сметаной и миску со свежим творогом.
Сев за стол, он отломил кусок горбушки, посолил и начал есть.
– Скоро праздник, Танхум, надо убраться, постирать, – помолчав немного, снова заговорила Нехама.
– Ну, праздники скоро, а что нам в них? Кого ждешь в гости? – начал злиться Танхум.
– Мало ли кого? Может, отец приедет, может… – Нехама хотела напомнить мужу о его родне, но, испугавшись, что это может его расстроить, перевела разговор на домашние дела.
Танхум поел и, пробормотав для приличия что-то похожее на благодарственную молитву, пошел в конюшню. Замесил лошадям мешанку, положил коровам сено и закрыл скотину на ночь.
Едва забрезжил рассвет, Танхум вскочил с кровати и занялся хозяйством. Только сегодня он сделал все наспех – ему не терпелось зайти к отцу, узнать, зачем приехал Давид, и, если он приехал отбирать хлеб, уговорить отца помочь ему, Танхуму, спрятать хоть часть зерна. Двор отца, считал Танхум, самое подходящее для этого место: кто станет искать у бедняка хлеб? Но встретиться с отцом надо тайком, а главное – чтобы Давид не проведал об этой встрече. Да как подойти к нему? Ведь вот уже сколько лет прошло с тех пор, как отец отвернулся от него, Танхума, слышать о нем не хочет. В нерешительности ходил он вокруг отцова дома, как вдруг увидел во дворе сына Рахмиэла – Файвеле.
– Дедушка дома? – спросил Танхум у мальчика.
– Да, – кивнул головой Файвеле,
– А папа с мамой?
– Папа уехал куда-то с дядей Давидом: рано утром приехала за ними телега.
– А мама?
– Мама ушла куда-то.
Оглядываясь по сторонам, Танхум робко вошел в дом и остановился в передней. С тех пор как он женился и зажил самостоятельно, он здесь был всего несколько раз. И хотя он родился в этом доме, хотя здесь прошла вся его жизнь до женитьбы, – он избегал ходить мимо этого дома, а если и проходил, то старался не смотреть на жалкую лачугу, в которой протекло его детство. И все же он не мог не заметить, как покосились стены избушки, как нищенски торчит в окнах завернутая в тряпки солома, заменяя разбитые стекла.
В передней, как и прежде, стояла кадка с водой и на ней – медная кружка. Еще с незапамятных времен на русской печке, вся в трещинах, стояла макитра. В нее покойная мать Танхума складывала яйца для продажи.
Через открытую в соседнюю комнату дверь Танхум увидел насквозь проеденный шашелем комод. Он был накрыт полотенцем, искусно вышитым причудливыми узорами. Танхум вздрогнул, заметив сидящего возле комода отца. Накинув на себя предписанное ритуалом облачение, старик истово молился. Он был настолько поглощен этим, что не заметил появления сына. Но и тогда, когда отец покончил со своим благочестивым занятием и, закрыв потрепанный молитвенник, по обычаю поцеловал его, положил в вытертый бархатный мешочек и, подняв глаза, увидел Тапхума, – даже тогда он сделал вид, что не заметил сына.
Танхум не выдержал:
– Как поживаешь, отец?
Старик невнятно пробормотал что-то, и Танхум понял, что отец не хочет с ним говорить.
– Я у тебя, как видно, пасынок, – жалобно протянул Танхум. – Ты даже не хочешь замечать меня. Если ты считаешь меня чужим, скажи прямо – тогда буду знать, что у меня нет отца.
– У тебя давно нет отца, а у меня сына: я его потерял тогда, когда он у меня землю отнял.
– Я отнял у тебя землю? Побойся бога, отец! Неужели было бы лучше, если бы на твоей земле хозяйничали чужие, а не я, твой родной сын? Неужели не лучше для тебя, что я платил за землю подати и пользовался ею? А разве мало я помогал Рахмиэлу и Заве-Лейбу? Так почему же они стали мне врагами? Неужели, если бы я остался таким же бедняком, как они, им было бы лучше? Наши враги нарочно хотят нас рассорить… Мои братья забывают, что родила нас одна мать и что у нас один отец…
– Ты еще смеешь говорить об отце?! Да тебе плевать на своего отца, – перебил сына старый Бер.
– Кровью я плюю, отец, – глухим голосом, притворяясь подавленным, стал жаловаться Танхум. – Мало, ты думаешь, стоило мне здоровья переступить порог твоего дома? Покойная мать – да будет она молитвенницей нашей на небесах – приснилась мне этой ночью.
Отец, сидевший, печально опустив голову, при этих словах удивленно поднял глаза на сына. Тот тяжело вздохнул.
– Да, я видел во сне мать, – вновь заговорил он. – «Танхум, – сказала она, – почему ты ссоришься с братьями? Ты забыл, что в ваших жилах течет одна кровь… Чего же вы не поделили между собой?»
Старик немного смягчился. Всего дня два тому назад он тоже видел во сне покойницу, какой она была в молодые годы, – в ситцевом платье с пестрыми цветочками на голубом поле. Старому Беру снилось, будто больной корью Танхум лежал в колыбели, а Пелта тревожно говорила:
«Ребенок весь горит, уж лучше бы его болезнь пала на мою голову».
Сновидение оборвалось. Старик на миг очнулся, но тотчас же опять уснул. И снова ему приснилась жена, на этот раз больной, изможденной, с глубоко запавшими глазами. Около нее, убитые горем, стояли все три сына.
«Маме плохо», – будто бы говорит Танхум и плачет.
«Как же он может плакать, если он всем нам чужой?» – во сне спрашивает больную Бер.
И вот теперь наяву старику показалось, что Танхум и впрямь сильно огорчен.
Заметив, что отца начинают трогать воспоминания о матери, Танхум продолжал:
– Маме, видно, тяжело там, в обители вечного покоя, и она просит пожалеть ее и помириться с вами. Вот почему, отец, я сюда пришел.
Эти слова Танхум произнес особенно прочувствованным голосом и искоса взглянул на отца.
– Разве я рассорил тебя с братьями? – буркнул Бер.
– Ты должен помочь нам помириться, – не отставал Танхум. – Неужели ты, отец, можешь спокойно смотреть на то, как мои братья готовы утопить меня в ложке воды?
– Никто тебя не трогает…
– Никто не трогает? А то, что они готовы придушить меня и всех натравливают на меня, – это как называется? Всем глаза колет, если у Танхума завелась в хлеву лишняя лошаденка или коровенка!
Но тут Танхум почувствовал, что слишком увлекся и отклонился от цели своего прихода. Надо приступить к главному, а то, гляди, кого-нибудь принесет, и все пойдет прахом. Оглянувшись, не подслушивает ли кто, Танхум наклонился к отцу:
– Всюду рыщут посланные из города продовольственные отряды, последний хлеб отбирают у крестьян. И ваш Давид с ними… Не сегодня-завтра он заявится сюда. Уж ко мне-то наверняка пожалует: открывай, Танхум, закрома! А если он вывезет у меня последнее, все мы языки от голода высунем.
Танхум выждал немного, – может, отец отзовется на его слова, скажет что-нибудь. Но Бер смотрел, выпучив глаза, на сына и молчал.
– Уж как-никак, если у меня останется хоть немного хлеба, то и все мы с голоду не подохнем – я сумею вас поддержать. Ну, а если, не приведи господи, все у меня вывезут, то… – Танхум еще ближе наклонился к отцу и продолжал шепотом: – Хочу хлеб спрятать…, у тебя.
– Нет, – сказал отец. – Ищи другое место.
– А зачем идти к чужим, когда я тебе могу доверить свое добро… Спрячу у тебя в сарайчике, в солому…
Бер долго упорствовал. Он придумывал всякие предлоги, чтобы не разрешить Танхуму спрятать у него хлеб. Но потом в его душе началась борьба. «Все же Танхум сын».
В конце концов, он дал себя уговорить…
…Поздно ночью, когда все уже давно спали, Танхум подвез к лачуге отца подводу с хлебом. Стараясь не шуметь, перенес мешки с зерном в сарай и спрятал под соломой. Затем съездил за новой подводой, спрятал и это зерно.
На другой день Танхум принес отцу с полмешка пшеницы.
– Намели муки к субботе… Старик похвастался снохе:
– Это Танхум подарил мне на праздник. Отпразднуем субботу, слава богу, не хуже других.
– Стало быть, он ждет от тебя какой-нибудь услуги, – отозвалась Фрейда. – Поверь мне, Танхум без пользы для себя палец о палец не ударит. А уж жаден так, что, кажется, за копейку повесился бы.
5
С той памятной ночи, когда Танхум спрятал свой хлеб в отцовском дворе, он потерял покой. Ему все мерещилось, что хлеб его украли, и в те часы, когда он знал, что, кроме отца, дома никого нет, он стал заглядывать в сарайчик. Убедившись по одному ему известным признакам, что хлеб на месте, он успокаивался и шел домой. Но вскоре беспокойство снова начинало овладевать им и гнало его к отцовской лачуге,
Иногда, крадучись, заходил он и в дом. Он все искал кутей к примирению с братьями, с золовкой, но те его словно не замечали.
