кто ухаживал за супругой. Особенно неприятно было выслушивать это об Александре Раевском, бывшем адъютанте Воронцова, кузене Елизаветы Ксаверьевны, близком друге её семьи… И пора бы указать на дверь, да не выгонишь.
— Говорят, Александр Николаевич вновь приехал? — Дамы вертелись перед большим круглым зеркалом в красноватой деревянной раме, закреплённой на двух пиках, как на спицах. — Странно, что он не в армии и не просится.
Лиза нахмурилась. Ей вовсе не нравилось присутствие кузена в Одессе в тот момент, когда муж находился далеко, и все её поступки — она предвидела — будут ему перетолкованы в самом дурном смысле.
— Зачем он пожаловал?
Ольга беспечно закинула голову в тюрбане с муаровыми цветами.
— Кинуться в ноги государю, просить новой службы. Ведь многие, кто прошёл по делу 14-го, прощены и возвращены в полки.
— Нет, — графиня задумчиво покачала головой. — Я его знаю, он служить не станет. Не может перенести над собой начальников.
— А начальниц? — Нарышкина лукаво заулыбалась. На полосатом диване корешком вверх валялся парижский журнал «Галатея», куда она поминутно заглядывала. — Это нестерпимо! В моде зигзаги, а мы все в цветах! Только платье успеет до нас дойти, как уже состарилось!
Лиза тоже перелистала несколько страниц.
— И на тюрбаны гонения. Ограничимся перьями.
Издание было прислано из лавки вместе с туалетами. Однако дамы подвергли критике каждую «новинку». На их лицах ясно читалось отчаяние.
— Нам не в чем выйти, когда государь объявит бал!
То, что объявит, не подлежало сомнению. Её величество слишком любит танцевать и чувствует себя после морских купаний гораздо лучше прежнего.
Ольга ворохом собрала туалеты и без всякого почтения всучила юной итальянке, привёзшей товар.
— Вот эти два ещё туда-сюда, и то если мы постараемся.
Девушка пыталась возражать, но её выставили за дверь. Какая наглость!
Были избраны наряды холодноватых стальных оттенков с рукавами — бараньими ножками и с покрывающими их отлогими воротниками.
— Думаю, мы всех затмим, — решила прекрасная егоза, беря графиню под руку.
— Даже петербургских дам.
— В особенности петербургских.
Обе засмеялись. Им впору было дружить, если бы Ольга не строила завоевательных планов. Она напоминала суетливую птичку: нижняя губка подобрана, маленькое тельце поминутно колышется, как огонёк свечи в шандале. Лиза чуть завидовала её стройности. Сама она округлилась и достигла того состояния, когда уже никто не скажет о даме: «молоденькая», но употребит слово «моложавая».
* * *
Тем не менее любили именно её. Нет, Ольгу тоже. Вон полицмейстер граф Пален перед отъездом в действующую армию пал на колени, умолял бежать с ним. А всего-то два раза поговорили…
Но Лизу — Лизу держали глубоко в сердце. Четыре года прошло, а Пушкин всё пишет элегии — будто встрепенётся среди рассеянностей жизни, вспомнит забытый идеал и снова с головой нырнёт в очередные дамские кружева, потому что память жжётся.
Ночью в открытое по жаре окно влетел камешек. На нём записка: «Я тут». Почерк знакомый до отвращения.
Графиня встала и затворила балкон. Новый ударился в стекло. Третий… десятый. Александр Раевский не был терпелив. Но если что-то считал своим, то уже не мог отпустить даже по слёзной просьбе.
— Что вам надобно?
— Спуститесь.
Молчание.
— Или я влезу.
— Вы с ума сошли. — Графиня накинула батистовую шаль с гладью — вышивка тяжелей ткани.
— Думали, я останусь в Белой Церкви, когда вас нет?
— За что вы меня преследуете?
— Я люблю вас. И вы, что бы ни говорили, любите меня. Это непоправимо.
— Непоправимо только ваше заблуждение. — Как её измучила наглая уверенность других людей, будто она их любит! Разве не в её воле разбираться со своим сердцем?
Раевский горько рассмеялся. Как она мечтала о нём когда-то! Как хотела быть рядом! Теперь всё дым. Не осталось ничего, кроме страха, что его ночной визит станет известен. Даже не спросила о детях, а они у бабушки в Белой Церкви. И не кто-нибудь, Александр возится с ними, пока мать-кукушка в Одессе принимает полимперии!
Высокая фигура кузена скрылась за чахлыми кустами акации. Лизе было больно смотреть, как ссутулился и потерял прежний лоск её кумир. Её первая любовь. Её мучитель, которого она за столько лет не сумела отогнать. Которого, несмотря на все мерзкие поступки, терпела и прощала, оправдывая неуместной страстью.
Но сегодня бедный полковник повёл себя чересчур дерзко. Город полон людей. Что они станут говорить о ней? О Михаиле? Нельзя, чтобы Александр оставался тут.
Между тем Ольга с горсточкой семечек пристроилась окном выше и была крайне раздосадована отсутствием продолжения. Она бы не упустила случая. Александр красив. Много красивее Воронцова. Верен столько лет. И столько лет страдает. Ах, неужели трудно вознаградить?
* * *
Чем больше Михаил Семёнович вчитывался в письма из Англии, тем очевиднее становилась правдивость слов Джеймса Александера. Его действительно просили. Обиняками Веллингтон. И робкими намёками сестра. Можно было сделать вид, что он не понимает. Но тогда нарушатся тонкие связи, столько лет соединяющие его с островом.
«Мой Минга, — обращалась Катя, повторяя детские попытки брата произнести неслушающимся языком русское имя. — Ты знаешь, как много теперь зависит от тебя. Георг всегда мечтал принять участие в администрации, что даст Сиду возможность, когда тот подрастёт, претендовать на более высокие места». Что сие значило? Что он, как когда-то отец, бывший посол в Лондоне, начнёт действовать вразрез с интересами собственной страны? Невозможно.
Ведь то было при Павле, при тиране. И Михаил до сих пор старался не задавать себе вопрос, имел ли батюшка право. Тогдашний государь отнял у них все имения в России. Удивительно ли, что дипломат ввязался в интригу по свержению монарха?
Или никакой разницы? Павел или его сын. Тридцать лет назад или сейчас. В России как не было, так и нет конституции. Как жили, так и живут рабы, которыми могут торговать помещики. Стыдно. И страшно.
Беда в том, что сам Михаил Семёнович находил разницу, для стороннего наблюдателя почти несущественную, а для того, кто по уши завяз в родной грязи, очень даже заметную. Среди оттенков тёмного — чуть светлее.
Но даже если бы её не было, вправе ли он нарушать долг? «Верность, никогда не колебимая». Все ли Воронцовы держались родового девиза?
Графу становилось невмоготу от собственных мыслей. Значит, там, на острове, полагают, что могут управлять им? Что нашли уязвимые места? Дом. Отец. Семья сестры… Старый Семён Романович когда-то не пожелал вернуться в Россию — боялся не того, что его накажут, а вообще. Избрал Британию как единственное место на земле, где права человека защищены законами. Полагал, что там он в безопасности. Даже если опасность и не угрожала.
Но вот выходило, что особой разницы нет. Политика даже старого друга Михаила
