Семёновича — Артура Уэлсли, герцога Веллингтона — сделала нечистым на руку. «Не укрыться городу, стоящему на вершине горы» — так, кажется, в Библии?
Нет, ему не укрыться. Ни от своих, ни от чужих. Что стало ясно ещё во время последнего пребывания в Лондоне, когда обнаружилось, что интересы русского и английского кабинетов совпадают далеко не во всём. А ему поручено их согласовать по самому щекотливому вопросу — греческому.
Помимо официальных консультаций премьер-министр герцог Веллингтон навестил старого друга дома, в Уилтон-хаусе. Чудный замок, владение семьи графов Пемброков. Здесь доживал век Семён Романович. Здесь Катя растила детей. Здесь Минге были всегда рады.
А вот Лизе не очень. Она не говорила, но муж чувствовал, как жена сжимается. Точно её каждый раз экзаменуют. Точно Кате всё кажется, что за братом могли бы присматривать лучше. Особенно тяжело было после истории с Пушкиным. Графиня Пемброк и не хотела, а поддевала золовку.
— Послушай, — тихо сказал ей Михаил. — Она же ни в чём не виновата. Я прошу тебя.
В тот момент Лиза подняла на них глаза, и стало ясно: она понимает, о чём беседа.
Прошлогодний приезд вроде бы обошёлся без колкостей для жены. Но сам Михаил не мог привезти домой утешительных для царского сердца договорённостей. Англия выказывала недовольство. И чем дальше, тем явственнее. На Востоке Россия и без того усилилась. Если ещё и Греция…
— Позволь говорить с тобой начистоту, — заявил сэр Артур, раскуривая сигару и ставя на столик перед камином по рюмке бренди. — А давненько мы так не сиживали?
Воронцов кивнул. Дружеские связи стоят дорого. Но со временем и они провисают, как канаты.
— Мне не понравился мой визит в Россию на похороны вашего императора. Слишком много манёвров. И везде меня заставляли таскаться в мундире. Я от этого отвык.
Граф пожал плечами. Таковы традиции.
— Ваши государи слишком требовательны. Последний был, по крайней мере, хорошо воспитан…
— Артур, ты знаешь, каково мне было с покойным…
Да, ничего хорошего сказать он не мог. Хотя, конечно, великий человек. Победитель Наполеона. Миротворец Европы.
— За что вы его недолюбливаете? — Уэлсли действительно было интересно. — Я не первый раз и не у тебя одного вижу такое выражение лица. Точно зуб болит, а сознаться неловко. Мне показалось, многие искренне оплакивали покойного императора.
— Да. Скорбь была сильной.
— Тогда почему?
Ну, не мог Воронцов объяснить. Надо жить, и долго жить в России, чтобы на своей шкуре прочувствовать. Не оправдал надежды? Чушь. А кто оправдывает?
— Он нас не любил, — просто сказал Михаил. — Хотя за что любить? Дрянной, неверный, необразованный народ. От хорошей жизни портится.
— Но ты же любишь, — допытывался Артур.
— Я принадлежу, — подчеркнул Михаил, ему надоело ходить вокруг да около. — Что тебя смущает, Артур? Чем тебе новый государь плох для Англии? Слово держит. Образован. Закон и служба в абсолюте. Долг — первое понятие. Договорённости с ним будут ненарушимы.
Герцог поморщился. Почему-то именно перечисленные черты характера молодого монарха его пугали. Ведь того же самого царь будет требовать и от союзников?
— Сказал бы, что он слишком немец, — вслух отозвался Веллингтон, — да вот беда, он русский. И, сколько я мог судить по совместным военным действиям, в самом худшем — романтическом — смысле.
Верное определение. Воронцов тоже поморщился, вспомнив слова Николая по поводу крошечного, открытого экспедицией Невельского островка в Северном море. Хлебная крошка на карте, а государь посмотрел и чиркнул прямо по докладу: «Там, где русский флаг поднят однажды, он не может быть спущен». Ну какая тут логика? Одна романтика. Для кадетов и барышень. Но почему-то именно на неё отзывается и трепещет сердце. «Не может». И всё тут.
— Зачем вам Греция? — прямо спросил Уэлсли, наливая по второй рюмке бренди.
— Ни зачем.
— А Константин, царь для Константинополя?
— Его величество не доверяет брату. Тот и в Польше-то не может ужиться.
— Но вы добиваетесь независимости Эллады?
— Вопрос времени. Вся Европа — за.
— На маленькую островную республику мы бы ещё согласились, — вздохнул герцог. — И на султана удобно влиять. Ведь часть его подданных окажется свободной. Но если ваша армия пойдёт на Константинополь, нам придётся вмешаться. — Он опрокинул бренди в рот. — И не на вашей стороне.
Воронцов кивнул. Здесь любили говорить о равновесии, точно сами стояли на серединке качелей, переваливая тяжесть то на одну, то на другую ногу.
* * *
Теперь Михаилу Семёновичу недвусмысленно предлагают потянуть с Варной. А он не хочет. И так тяжело даётся. Идёт со скрипом.
А тут ещё притащился Шурка и сообщил очередную потрясающую придворную новость:
— Витгенштейн старенький. Кампания закончится, подаст прошение об отставке. Пойдёшь на командующего. Всей Дунайской армией. Если, конечно, с этим, — Бенкендорф кивнул на отдалённые стены крепости все в дымах турецких пушек, — справишься. Я тебя умоляю, Миша. Не подведи меня.
Хоть падай! Он надрывается, а за его спиной кто-то в игры играет! Так всё прямо в глаза и высказал. В наглые голубые глаза. Сам бы и брал Варну!
— Прошло моё время по крепостям стрелять, — с ноткой печали заявил нахал. — Думаешь, так просто было донос на тебя замотать? Если бы Нессельроде тогда удалось, не император бы в твои колодцы лично голову совал, а разбирали бы тебя на заседании Государственного совета по косточкам, — Бенкендорф помедлил. — И косточек бы не оставили.
Воронцову стало обидно.
— Слушай, я служу честно.
— Я тоже, — отрезал Христофоров сын. — А скольким честным головы на чернильные пики надели?
То-то. Теперь он всегда был прав. Даже спорить не следовало.
Вспомнился разговор в конце прошлого года, когда проездом из Англии Воронцовы задержались в столице. Михаил докладывал императору о результатах. Вечером друзья пошли вместе в ресторацию на Невском. Посидели. Выпили. И Бенкендорф, утешая графа, что не всё с британцами получилось так кругло, как надеялись дома, сказал:
— Знаешь, что самое плохое?
Михаил помотал головой.
— Сейчас мы — правительство. Винить некого.
Смеялся и сплёвывал рыбьи косточки через губу, а у самого глаза были тоскливее и холоднее воды в канале — боялся. И не знал, что делать.
— Если нам удастся протолкнуть тебя командующим, ни одна тварь не посмеет… — бубнил Шурка.
А у Михаила стучало в ушах: «Винить некого». Потешаться не над кем. Дураками называть только себя самих. И за каждый чих нести тяжкое бремя общественного презрения.
— А ты мне про Ермолова талдычишь, — укорил Александр Христофорович. — Он давно тю-тю, в лагерь критиков и желающих умыть руки. Мозолиться будем мы. И отвечать тоже.
— Что во мне Нессельроде?
