«Взгляд у него наметанный», – подумал Танхум и, взяв свояка за рукав, слегка потянул его к выходу.
– Зайдем в дом, мне надо поговорить с отцом, – сказал он Давиду.
– Иди, если тебе нужно, – буркнул Давид. Он понимал, что Танхуму не хочется оставлять его одного в сарае. Было ясно, что Танхум что-то спрятал здесь.
И вот, когда Танхум ушел домой, Давид вошел в сарай и сразу в одном углу заметил разрытую солому.
«Хозяева, может быть, и не знают, что творится у них тут», – подумал он. -
Порывшись, он обнаружил мешки с зерном и, возбужденный, вбежал в дом.
– Вставай, вставай, – начал он будить Рахмиэла. – Я хлеб нашел!
– Где? Что за хлеб? – пробормотал спросонья Рахмиэл.
– Пшеница… У тебя под самым носом лежит хлеб, а ты подыхаешь с голоду!
Услышав этот разговор и сразу поняв, в чем дело, Бер вскочил с кровати и встал у двери, будто желая загородить дорогу в сарайчик.
Давид подошел к старику, спросил в упор:
– Танхумов хлеб?
– А если и его, так что?
– Так это хлеб, который вырос на вашей земле, политой вашим потом?
Старик опустил голову. Жалкая гримаса исказила его лицо. Казалось, ему стало стыдно. Тихо, почти шепотом, он заговорил:
– Что делать, Давид? Ведь он мне родной сын. Ты знаешь, сколько лет он не переступал моего порога. Жалко его!…
– А Рахмиэла, Заве-Лейба, себя самого и тысячи таких же бедняков вам не жалко? Чего вы хотите – сами хозяйничать на своей земле или чтобы Танхум на ней собирал урожай?
– Все знаю, Давид, все понимаю, – сказал Бер, поднимая голову. – Но что же делать, если…
Старик умолк, будто что-то сдавило ему горло. И долго стоял, беспомощно разводя руками.
…В эту ночь Танхуму снилась гора обмолоченной и перевеянной пшеницы. Гора все росла. Зерна, скользнув под рубашку, щекотали тело. Давно уже не было так хорошо у него на душе.
«Как ты думаешь, сколько тут будет четвертей?» – спросил он во сне у жены.
«Не знаю, Танхум, только много», – ответила, улыбаясь, Нехама.
И будто видит Танхум, лежа на горе пшеницы, голодных людей, умоляющих его:
«Смилуйся над нами, Танхум, дай нам немного хлеба, мы умираем с голоду!»
И он говорит жене:
«Видишь, Нехама, ни у кого нет хлеба, только у нас он есть…»
Танхум проснулся и вспомнил о Давиде. Он заметался в страхе, на лбу выступил холодный пот.
– Что с тобой, Танхум? – всполошилась Нехама.
– Сон хороший приснился.
– То-то ты так счастливо улыбался. Что же тебе приснилось?:
– Хлеб. Много хлеба.
– Ну, значит, у нас и будет, много хлеба, – истолковала сон Нехама.
– Дай бог. Только бы спрятанная пшеница уцелела! Один бог знает, хозяин я над ней или нет…
– Зачем же думать плохо? – сказала Нехама. – Бог уберег нас от беды до сих пор, почему бы ему не уберечь нас от нее и дальше?
– Какой у нас завтра день?
– Четверг, а что?
– Поститься надо, бога надо молить…
Танхум подумал: надо попросить отца помолиться за них.
– А может быть, следует раздать милостыню? – посоветовался он с женой.
– Да ты ведь дал уже отцу немного пшеницы, – отозвалась Нехама. – Чего же еще?
«Надо бы и другим бедным людям помочь, может, и они будут за нас бога молить», – подумал Танхум.
Как бы угадав сокровенные мысли мужа, Нехама возобновила свои наставления.
– Зачем благодетельствовать чужим людям? Лучше дай еще немного хлеба отцу, он это оценит лучше других, да отцовы молитвы доходчивей.
– Ты права, Нехама, – согласился Танхум с женой и дал на всякий случай обет: если бог пошлет удачу и его хлеб уцелеет, он будет помогать отцу, раздавать милостыню нищим – словом, делать все, что полагается набожному еврею. Успокоив этим обетом свою совесть, Танхум поплотней подоткнул под себя одеяло и сладко заснул.
Встал спозаранку, быстро оделся, благочестиво промурлыкал под нос что-то привычное, ни разу не взглянув в раскрытый для виду молитвенник, наспех расправился с самыми неотложными хозяйственными делами, завернул что-то в мешочек и пошел к отцу. День был ясный, приветливый, наперебой весело распевали, радуясь солнцу, птицы, да и сам Танхум беззаботно насвистывал мотив какой-то незатейливой песенки.
Его не томили никакие дурные предчувствия. Наоборот, ему казалось, что опасность миновала и все кончится благополучно – его пшеницу никто не тронет, и все будет точно так, как во сне: когда ни у кого не будет хлеба, все придут к Танхуму на поклон – дай, ради бога, что хочешь бери, только дай, умираем, спаси нас, Танхум!
Как всегда, осторожно, оглядываясь во все стороны, вошел Танхум в сарайчик и сразу увидел разбросанную солому. Сердце его упало. Он хотел порыться в соломе, но не мог двинуться с места – ноги будто приросли к земле, отнялись руки, хотел крикнуть – и не мог: онемел язык.
«Ой, господи, боже мой… Какое несчастье!… Погорел… без огня погорел… Пропал я совсем… Зарезали, убили… Ох, горе мое, горе… С чем я остался?… Что мне теперь делать?… Отец, родной отец погубил!»
9
Никогда еще Танхум не был так потрясен, как в ту минуту, когда увидел, что пшеница исчезла из сарайчика. Он метался, кричал, рвал на себе волосы. Как Нехама ни утешала его, как ни уговаривала, чтобы он взял себя в руки, он не унимался.
На следующий день, немного успокоившись, он стал думать о том, что предпринять, как спасти отобранный у него хлеб. Жаловаться Давиду не имеет смысла, – не такай он человек. Оставалось одно – поехать в Бурлацк, чтобы там посоветоваться с Евтихием Буйченко. Как-то раз на обратном пути с ярмарки Танхум встретился с ним. Евтихий стал ему внушать: нельзя допускать, чтобы большевики безнаказанно отбирали хлеб у зажиточных крестьян, надо, мол, принимать ответные меры. Он уже слышал, что кое-где собирались люди, недовольных вооружали для борьбы с продовольственными отрядами, И вот теперь, когда все его планы рухнули, Танхум вспомнил об этой встрече. Он был уверен, что у таких людей найдет защиту и поддержку. А вдруг с их помощью ему и удастся вернуть хлеб?!
Танхум наспех перекусил и молча начал готовиться в дорогу. Хоть у него и было тяжело на душе, все же упустить случай блеснуть своей упряжкой ему не хотелось, не хотелось и уронить достоинство рачительного хозяина. Поэтому, выведя из конюшни своих буланок, он вынес и самую лучшую сбрую, вычистил до блеска бричку, почистил лошадей.
– Куда это ты собрался? – спросила Нехама, – Да так, хочу поехать по одному делу.
– Куда? Поздно же! Как я тут ночью одна останусь? Страшно. Поезжай завтра утром и вернешься засветло.
– А мне сегодня нужно ехать, я же тебе сказал. Кто тебя тут тронет? – начиная злиться, резко осадил жену Танхум. – Мне каждый час дорог… Я до утра должен знать, что мне делать!
Танхум быстро запряг лошадей. Не успел усесться в бричку, как сытые кобылы уже вынесли его на степную извилистую дорогу. Откинувшись на пружинящем сиденье, Танхум натянул немного вожжи, чтобы умерить пыл резвых лошадок.
Пожелтевшие стебли высокой травы качались на ветру по обочинам дороги. Протяжно и уныло каркали черные вороны, мало заметные на свежей пашне. Поднявшись на холм, Танхум увидел стоявший у степной дороги ветряк, почти без передышки махавший огромными крыльями. Казалось, что это гигантская птица, она вот-вот оторвется от земли и взмоет ввысь, но нет – бессильны громадные крылья, цепко держит их земля, и не расстаться им с ней.
По обеим сторонам дороги широко раскинулись Михеевка, Санжаровка и Млечиновка. Все яснее и яснее вырисовывались на фоне предвечернего неба белоснежные украинские хаты-мазанки с соломенными, гонтовыми и черепичными крышами.
Из хуторов и деревень сюда доносился приглушенный собачий лай, крик петухов. Временами все стихало, и тогда слышался только стук колес брички.
Когда он на рысях проезжал мимо Млечиновки, вдали уже показались неясные контуры Бурлацка. Танхум отпустил вожжи, кони рванулись и помчались во весь дух. Не успел Танхум оглянуться, как уже был в Бурлацке. Темнело. Заслышав грохот брички, на улицу выбегали собаки и громким лаем провожали Танхума.
Возле дома Евтихня Танхум остановил лошадей и начал, размахивая кнутом, разгонять наседавших псов. Собачий лай становился все яростней, и, заслышав его, Евтихий, полураздетый и простоволосый, выбежал из хаты.
– Кто это? – стал он пристально вглядываться в хозяина брички. – Кто? Погибели на вас нет, окаянные, – пытался он унять не в меру расходившихся собак.
– Это я, Евтихий Опанасович, – отозвался Танхум.
– Кто такой? – не узнавая, переспросил Евтихий.
– Да я! Не узнаете, что ли? Донда из Садаева.
– Ах, Донда! – воскликнул хозяин дома и широко раскрыл сплетенные из ветвей молодых акаций ворота. – Заезжай, заезжай… Гостем будешь… Ты что ж так редко жалуешь к нам? Раз как-то был, а больше и носа не кажешь, разве это гоже?… Небось новостей привез кучу?
Танхум въехал на широкий двор, выпряг лошадей, привязал их, задал им корму и только тогда вошел в горницу:
