Единственное жилище Сычихи на поляне, окружённой частым вековым лесом, недоступность дороги к избёнке – всё это породило мысль у Николая припрятать княжну у Сычихи на первое время. Он посулил старухе деньги, если она будет стеречь княжну и также будет молчать. Сычиха, жадная до денег, охотно согласилась.
– Что же, сударка, стала? Входи в избу. Хоть моя избёнка и не красна углами, зато красна пирогами! – ехидно ухмыляясь, проговорила старуха.
– Я не пойду! – не трогаясь с места, сказала Софья.
– Что же, аль в лесу заночуешь? Гляди, моя сударка, как раз в зубы волку али медведю угодишь!
– Не бойтесь, княжна, входите! – сказал и Цыганов.
– Я ничего не боюсь. И если кто вздумает меня обидеть, то сумею за себя постоять!.. – резко сказала Софья.
– Избави Боже, никто, княжна, не посмеет вас обидеть, никто!
Княжна вошла в избу.
Изба Сычихи была тесная, низенькая, без пола, с одним очень маленьким оконцем, с закоптелым потолком и стенами; половину избы занимала большая печь. Передний угол украшала икона; тут стоял дубовый стол со скамьями.
– Прошу покорно, сударушка, в красный угол, на место почётное. Присаживайся. Чем угощать прикажешь?
– Мне ничего не надо, – ответила княжна.
– Что так? А ты не спесивься, откушай, яйца есть, а то молока не хочешь ли? Молоко-то свежее, хорошее. И хлеб мягкий, ноне испекла.
– Оставь меня, мне ничего не надо!
– Ох, сударка, и спесива же ты!
– Ну, а ты, старуха, пошла! Чего княжне надоедаешь? – прикрикнул на Сычиху Цыганов.
Та поспешила выйти из избы.
– Княжна, не прикажете ли чего? – заискивая, спросил он.
– Нет, мне ничего не надо.
– Позвольте, я принесу вам ковёр и постелю на скамью.
Лёгким наклонением головы княжна его поблагодарила.
– Мне можно уйти?
– Да, ступайте.
Николай вышел. Княжна слышала, как он заложил дверь снаружи засовом.
«Что же это? Я в плену, меня запирают! Теперь я уверена, что злодеи, которые на меня напали, были им подкуплены. Глаша права. Не думает ли этот жалкий подкидыш добиться моей любви? Посмотрим, что будет завтра!» – проговорила она, подошла к двери и заперла её на крючок.
В избе было душно и мрачно. Софья отворила оконце и стала жадно вдыхать лесной весенний воздух. Это несколько укрепило расстроенные нервы молодой девушки; она стала спокойнее, усердно помолилась Богу, легла на скамью и скоро крепко заснула.
Был уже день, когда проснулась княжна. Яркие солнечные лучи весело играли на стенах избёнки; она спала долго.
– Уже день! Однако я поспала! – оглядывая своё жилище, проговорила молодая девушка; она подошла к двери, подняла крючок, но дверь была заперта снаружи; княжна стала стучать.
– Что надо? – спросила у неё Сычиха.
– Отвори дверь!
– Она заперта.
– Отопри!
– И отперла бы, да на замке, и ключ у барина.
– У какого барина?
– А у того, что тебя вчера, сударка, привёз.
– Что это значит? – крикнула молодая девушка.
– А то и значит, что попала ты, ровно птичка, в западню и сиди теперича в ней… – прехладнокровно ответила старуха.
– Отопри!.. Иначе я дверь выломаю!
– Ох, сударка, не выломать тебе двери: крепка она, засов-то железный, а замок большущий.
– Что же это, зачем он меня запер, зачем?
Молодая девушка заплакала.
– А ты полно! Чего убиваешься! Слезами не пособишь.
– Слушай, старуха, выпусти меня, выпусти!
– И выпустила бы, да не могу! Выпусти – барин убьёт меня, а избёнку сожжёт.
– Какой он барин! Он жалкий подкидыш, негодяй презренный… Мой отец и брат были его благодетели. Хорошо отблагодарил их!.. – с горечью и со слезами говорила княжна. – Моё несчастие ему даром не пройдёт! Мой отец сумеет его наказать…
– А кто твой отец будет? – спросила Сычиха.
– Зачем тебе? Кто бы он ни был.
– Что же, не говори, пожалуй, тебе же хуже.
– Мой отец – князь Гарин.
– Как Гарин! Это что живёт в Каменках? – с удивлением воскликнула старуха.
– Ну да, Каменки наша усадьба. Ты отпусти меня, старуха, мой отец за это даст тебе много денег.
– Да, да, надо подумать – держать тебя взаперти не приходится. Я не знала, что ты княжья дочка. Хоть и называл тебя барин-то княжною, да я думала, что он так тебя зовёт. Не знала я!..
– Ну и выпусти.
– А ты, голубка, потерпи немного, выпущу, держать княжую дочь взаперти не буду – в большом ответе за тебя, пожалуй, будешь…
– Ты только говоришь, а не выпускаешь, – упрекнула княжна старуху.
– Говорю, погоди!.. Сейчас нельзя.
– Почему?..
– А потому, твой недруг-то здесь бродит, и кони его здесь в овраге припрятаны. Пойдёшь – опять ему попадёшься. А ты, княжья дочь, погоди до ночи, ночью-то и подумаем, что делать.
– Ты говоришь, ключ от замка у него? – спросила Софья.
– У него, у него, с собою унёс. Да замок что!.. Стукну раза два топором – и замок сшиблен!..
– Так ты меня ночью выпустишь? – радостным голосом спросила княжна.
– Помалкивай, мы барина-то надуем. А ты вот поешь ситничка да яичек, ещё вот крынка молока.
Сычиха подала в оконце молодой девушке ситного, яиц и молока.
Обещание старухи успокоило княжну; она стала с нетерпением дожидаться ночи.
Спустя немного Цыганов вёл вполголоса разговор с Сычихою.
– Что, проснулась? – спрашивал он.
– Давно, – ответила старуха.
– Говорила с тобой?
– Нет, ничего не говорила, только жаловалась на свою хворость, – приврала Сычиха.
– Как, разве она нездорова? – испуганно спросил молодой человек.
– Головы не поднимает, лежит. Я ей и яиц, и ситного – ничего не ест, сердечная! Наказывала её не беспокоить.
– Ну, так я к ней не пойду – обеспокоишь.
– Не ходи, барин, отложи – пусть отдохнёт.
– Да, да, пусть. Я пойду поброжу по лесу.
– Что ж, барин, поди прогуляйся! Погодушка хорошая!..
Прошёл долгий весенний день, настал вечер, а там и ночь.
Уже совсем стемнело, когда к избе Сычихи подошёл измученный, усталый Цыганов; он заблудился в большом лесу и несколько часов подряд путался и едва вышел на поляну, где находилась Сычихина изба; ему страшно хотелось есть. Утолив свой голод молоком и яйцами, он растянулся на траве под деревом, в нескольких шагах от хибарки, предварительно наказав старухе снести корма и питья его лошадям, которые стояли в неглубоком овраге привязанными к дереву; там находилась и телега с кибиткою.
Цыганов не спешил объясняться с княжною, он избегал или медлил с объяснением. Честь в нём была ещё не совсем потеряна, ему совестно было взглянуть в глаза Софье, с ней заговорить. Николай сознавал большую вину перед нею. Он раскаивался в своём бесчестном поступке и, услышав от Сычихи о мнимой болезни княжны, хотел уже отвезти её обратно в Каменки. Но страсть его не допустила до этого.
«Моя или ничья! – думал Цыганов, лёжа под деревам. – Попала в руки, моею и будет! Во что бы то ни стало, а её любви я добьюсь! Пусть немного поживёт у Сычихи, а там уговорю со мною ехать в какой-нибудь отдалённый город. Не поедет – силою увезу, там и повенчаемся. Волей или неволей, а сиятельные князь и княгиня зятем меня должны назвать. Что же, теперь я не простой, сам в дворянстве состою!»
Наконец сон стал одолевать Николая и он скоро заснул крепким, богатырским сном.
Глубокая полночь; тишина в лесу могильная, вся природа как будто тоже погрузилась в тихий сон. Высокие деревья стоят не колышутся, и только один соловей нарушает лесное безмолвие, его музыкальные трели несутся в ночной тишине раскатистым эхом по густому лесу и замирают где-то далеко-далеко…
Старая Сычиха осторожно, оглядываясь по сторонам, подошла к своей избе и, тихо стукнув в оконце, спросила:
– Не спишь, княжна?
– Нет! До сна ли? Я жду тебя.
– Опасно нам бежать-то: твой недруг здесь.
– Ведь он спит?
– Крепко спит, а всё же боязно. Ну проснётся? беда!
– Как же нам быть?
– Боюсь, начну замок сшибать, услышит Ах, постой, может, я достану ключ. Ключ-то у него на кушаке привязан, срежу – он крепко спит, не услышит.
Сычиха осторожно подкралась к спавшему Цыганову; на нём надет был суконный казакин,[74] подпоясанный красным кушаком; на кушаке висел ключ.
В руках у старухи был острый ножик. Она очень ловко срезала ключ и поспешила с ним к двери; замок был отперт, и княжна очутилась на свободе.
– Скорей к оврагу, там стоят кони.
– Так темно, я ничего не вижу.
– Давай, сударка, руку, я поведу.
Они скоро добрались до оврага. Сычиха привычною рукою впрягла одну лошадь, а другую привязала позади телеги.
– Ты садись, а я выведу лошадей.
Софья села в кибитку. Она дрожала, как в лихорадке. Старуха повела под уздцы лошадь. Дорога из оврага была глинистая, плохая.
Наконец они выбрались из оврага и выехали на широкую лесную дорогу; по такой дороге свободно было ехать парою. Сычиха впрягла и другую лошадь, села на облучке, взмахнула вожжами, и сытые кони быстро понеслись.
