— Я повторяю тебе: это невозможно!
— Они узнали флаг твоего сына: два трезубца со скрещенными древками и корона. Других судов они не видели. По их словам, было похоже, что корабль горел. Носовая часть его повреждена.
— Наверное, буря разбросала флотилию! Один из тех ураганов, которые так часты летом. А Доримас, владеющий судном лучше, чем остальные его капитаны, вырвался вперед. Да и галера его — самая быстрая в моем флоте… Как бы там ни было, распорядись, чтобы эти болтуны были сейчас же арестованы и надежно припрятаны, а с ними и начальник полиции, который ничего не доложил мне: если дело подтвердится, он будет казнен… вместе со своими изощренными оправданиями… Я не перестаю вопрошать себя, что же могло случиться с Доримасом…
— Думаю, что ничего, способного бросить тень на твое славное имя. Добрая кровь должна хорошо проявить себя.
— Не сомневаюсь.
— Завтра мы будем знать точно.
— Да, завтра…
Неожиданно император разразился смехом и, когда успокоился, произнес:
— Если бы я поверил хоть в одно слово из твоей нелепой истории, дозорная флотилия уже снялась бы с якоря. Впрочем, не следует этим северным пропойцам позволять слишком много болтать.
— Не следует, мой господин. Твоя мудрость всегда превыше обстоятельств.
Небо было совершенно красным, словно выкрашенное пурпуром солнца, похожим на разметавшуюся на ветру жаровню, подвешенную над горизонтом в самом его центре, над длинной цепью гор с тремя возвышающимися заснеженными вершинами, острыми, точно стрелы, и напоминавшими герб Атлантиды — трезубец. Казалось, языки пламени лизали их отвесные склоны, но постепенно они теряли свою яркость: голубоватый туман, поднимавшийся из расщелин и долин, скрадывал и заглушал их блеск. Облака были обрамлены снизу алой бахромой. Но, приближаясь к зениту, эти отсветы бледнели, становились оранжевыми, затем их оттенок делался зеленоватым, меняя цвет, как гигантская радуга, и, наконец, исчезал на другой стороне небес, там, где начиналась ночь. А снизу, под этим цветным небом, слабо колыхалось море. Его бледное покрывало, усыпанное пурпурными блестками, местами поднималось, скользя с задумчивой медлительностью, чтобы раствориться и появиться вновь, перед тем как еще раз исчезнуть. Красная дорожка, идущая от солнца, менялась с каждым мгновением, то победно трепетала, выпрямившись среди плавных водных холмов, то скрывалась, рассыпаясь, но тотчас же вновь соединяла свои осколки и опять выкладывала сверкающую мостовую. Над морем золотым медальоном простиралась тонко высеченная резная гряда: крепостные стены и крыши Посейдониса. Чайки носились в вышине, бросались вниз, к галере, в надежде получить подачку, или охотились, стремглав падая в воду и взбивая на поверхности пену, а затем, выныривая, поднимались, освещаемые уходящим солнцем, рассекая воздух сильными крыльями и держа в клювах свешивающуюся рыбу.
— Раз, два, три… четыре!.. Раз, два, три… четыре!.. Раз, два…
Надсмотрщик за каторжниками задавал ритм гребле, равномерно выкрикивая счет в рупор. Это был негр с отвислой, как у старой женщины, грудью и совершенно лысым черепом. Вся его одежда состояла только из кожаной набедренной повязки с ярким узором. По его команде шестьдесят обнаженных спин наклонялись вперед, выпрямлялись и опрокидывались назад: шестьдесят спин, исполосованных рубцами, носящих еще свежие раны, шестьдесят спин, некоторые из них были частью мощных тел атлетов, большинство же скорее напоминало решетки, обтянутые кожей.
— Раз, два, три… четыре!
Шестьдесят голов одновременно наклонялись и поднимались, хватая мычащими ртами воздух, иссохшие языки слизывали пот, выступавший каплями, скатывавшимися по лбу и щекам. Надсмотрщик поднял указательный палец. По его знаку стражники, тоже прикрытые лишь кожаными повязками, бросились вперед. Резкое хлопанье бичей смешалось с проклятиями и с криками боли. Но размеренное кряхтенье шестидесяти глоток перекрыло стоны, вопли и свист плеток.
— Раз, два, три… четыре!
Шестьдесят весел разом опускались, входили в воду и поднимались рывком. Хлопья пены слетали с концов их лопастей, и солнце золотило эту прозрачную падающую вату.
Бичи проходились по спинам и поясницам с дьявольской точностью. Отскакивая, они оставляли красные следы. Щадились только головы — слишком чувствительны и руки — слишком необходимы! Но при их прикосновении люди падали с хрипом. Стражники окатывали их ведром воды и поднимали пинками.
— Ударяйте сильнее!
Мышцы вздымали черную или красноватую кожу, покрытую грязью или запекшейся кровью. Кого только не было на этих скамьях: краснокожие с Большого Материка[2], черные, купленные в Ливии, и белые с севера, из страны кельтов и из Иберии, воины, взятые в плен атлантами в завоевательных походах или при подавлении мятежей, уголовники и те, что родились рабами и были проданы торговцами.
— Быстрее, негодяи!
Стоны соединялись в какое-то душераздирающее протяжное пение. Страшно вздутые вены змеились по судорожно сгибающимся рукам и ногам. Но, несмотря на все эти усилия, галера еле двигалась. Ее бронзовый таран почти не вспенивал разрезаемые волны. Крики надсмотрщика и бичи стражников не могли заменить недостающих двух третей гребцов, как не могли заставить встречный бриз дуть в благоприятном направлении.
— Быстрее, мерзавцы! Ударяйте, эй, вы! Сильнее! Раз, два, три… четыре! Раз, два…
Пронзительный свисток, донесшийся с кормы, прервал эту брань. Солнце только что скрылось за вершинами. Золотые и пурпурные краски небес померкли в одно мгновение, отблески их замерцали на берегах, и океан вдруг превратился в необъятную живую жемчужину. Весла замерли. Галера замедлила ход, влекомая вперед только небольшим парусом. Гребцы повалились на свои скамьи, корчась, словно пауки, прячущие от прикосновений свои лапы, поджав под себя руки и ноги, сведенные судорогой. Они умирали от жажды и голода: они гребли столько часов, с самой зари! Некоторые всхлипывали, как дети.
— Те, кто без цепей, — к якорю! Живо!
Это были наемные гребцы и те, которым была дарована эта льгота, равная разве что помилованию, — не быть прикованными к своим сиденьям. Они собрались вокруг надсмотрщика с большой поспешностью, несмотря на неимоверную усталость, и вслед за ним отправились к носу судна. Было видно, как они карабкались по трапу, ведущему на верхнюю палубу. Их товарищи поджидали их, склонив головы к рукоятям весел, хранившим еще тепло жаркого дня и прикосновений рук. Где-то сверху, в такт гортанному покрикиванию негра, скрипел вращающийся ворот. Снова щелкнули бичи. Два фонтана воды брызнули с той и с другой стороны тарана. Галера медленно повернулась вокруг своей оси и начала раскачиваться, проходя поперек волн, потом качка ослабла и сделалась мягкой. Вернулись те, что занимались якорем. Когда они расселись по местам, поднялся легкий ропот: каторжники требовали еды и питья, многие, впрочем, могли только тихо стонать.
Надсмотрщик возвратился, на сей раз в сопровождении рабов, готовящих пищу.
— Сегодня у вас будет вино, канальи! Подарок нашего славного принца Доримаса. Вы, правда, этого не заслужили!
Одобрительный шум и жалкие смешки раздались повсюду.
— Готовьте свои котелки! Живо!
Они засуетились, уселись на корточки в тень, которая спустилась на нижнюю палубу, повытаскивали свои кружки и деревянные ложки. Они хранили свой нехитрый скарб в маленьких рундучках под скамьями вместе с одеждой на случай непогоды — туникой с капюшоном и покрывалом для сна. Рабы, пришедшие с кухни, начали раздавать еду под присмотром негра.
— Двойную порцию тем, кто без цепей! Это приказ.
Он зажег фонарь, привешенный к основанию мачты. Чадящий масляный светильник едва позволял разглядеть изможденные лица, протянутые руки и красные доски палубного настила. За ним начиналось постепенно темнеющее море и тысячи огней далекого города. Вода плескалась, волны бились о корпус с каким-то сосущим звуком, похожим на звук поцелуев, и, казалось, сосновые волокна оживали и подрагивали так же, как дрожали они недавно под ночными ласками теплых ветров. Дерево что-то припоминало!
— Гальдар, ты спишь или мечтаешь? — спросил Ош.
— Нет, не сплю.
— Объясни мне, пожалуйста, почему они остановили галеру в такой близости от берега?
— Это распоряжение Посейдониса. Ни один корабль не должен входить в порт после захода солнца. Они перекрывают внешний канал железной решеткой. Корабли ждут восхода на рейде. Мы тут, не одни: видишь, вон сигнальные огни.
Они сидели в свете фонаря друг против друга недалеко от мачты. Ош выглядел очень старым, вернее, просто невозможно было определить его возраст. Его зрачки светились, как стеклянные бусины, среди морщин и волос, покрывавших его лицо. Веки его слезились. Белый пух на щеках несколько округлял продолговатый, вытянутый череп. Огромный нос с узкими ноздрями опускался к густым свисающим усам и беззубому рту. Гальдар был еще молод, высок и силен, его торс был обтянут мышцами, тонкие правильные черты лица носили следы пережитых несчастий, но не ожесточения до горечи. Русая борода окаймляла его широкий подбородок, волосы опускались на затылок, густая поросль покрывала и сильную грудь. Взгляд его глаз был живым, и цвет их, казалось, менялся так же, как море, на которое опускалась ночь.
