Лишняя — тем паче, страшная и неоспоримая — улика отнюдь не могла повредить созревшему замыслу.
В отличие от Арсинои, Сильвия блудила, не теряя здравого разумения...
* * *
По части шестого чувства с коварной этой особой могли успешно соперничать лишь двое из уже знакомых нам героев.
Первым был мастер Эпей.
Вторым — этруск Расенна.
Закутавшись в теплый плащ, устроившись на носу миопароны, подгоняемой дыханием северо-западного ветра, архипират устремлялся прочь от острова Мелос и даже не делал обычных попыток умягчить и расположить к себе новопохищенную красавицу.
Расенна разглядывал звезды, понемногу потягивал вино, чего обычно избегал во время плавания, и предавался отменно грустным размышлениям. На сердце у разбойника было мерзко, тревожно и тоскливо.
Этруск чуял нутром: этот набег — последний. Ближайшее, — а уж подавно отдаленное, — будущее становилось неопределенным и угрожающим.
Добычу выкрали на удивление легко, если учитывать невиданно сложные обстоятельства дела. Увидав, что первейшая красавица Мелоса, царская дочь Лаодика, выходит замуж, Расенна из чистого удальства поклялся умыкнуть ее прямиком со свадебного ложа. Встревоженный вопиющей дерзостью капитана Гирр самолично отправился на разведку, убедился в том, что хоромы повелителя и впрямь расположены на превеликом отшибе от городских стен[55] и, при надлежащей осторожности, можно попытать удачи.
Осторожность явили, удачи попытали, своего добились и даже сумели унести ноги, не потеряв ни единого человека, хотя ночная стража приметила подозрительные тени и подняла тревогу — весьма и весьма запоздалую.
Ночь стояла безлунная.
Миопарона ждала с уложенной мачтой, чуть различимая над поверхностью темных вод.
Ускользнули.
Ушли на веслах и быстро исчезли в морском просторе.
Все, казалось бы, прошло гладко и ладно, как по маслу.
Предводительствовавший бесславной вылазкой Гирр изменил на сей раз обычной своей задиристой надменности и взахлеб рассказывал, как лихо пронзили стрелами залаявших было псов, как неудержимо ворвались в дом, сыпля коротенькими смертоносными болтами из маленьких, в локоть величиной, арбалетов (очередное изобретение Эпея, не ведавшего, что творит, и убежденного, будто оружие сие, снабженное тремя вертикально совмещенными желобками и дозволяющее производить три выстрела подряд, сделается достоянием Идоменеевых моряков), уничтожая все и вся, способное учинить ненужный гвалт.
Как с ходу высадили дверь опочивальни.
Как оглушили новобрачного.
Как заткнули рот ошеломленной невесте.
И как проворно, сноровисто возвратились на борт»
Обеспамятевшую Лаодику связали и положили на обычное место подле мачты. Ходу до Крита при попутном ветре было не свыше суток, но рассвет надлежало все-таки повстречать в потайной бухте, в безымянном гроте. До рассвета пленнице предстояло валяться неподвижной и беспомощной. Не беда, недолго...
— Ты понимаешь хотя бы, что натворил? — бесцветным голосом осведомился Расенна.
— Натворил? — оскорбился Гирр. — Я не натворил, а совершил! Доблестный подвиг!
— Нападение на безоружных и сонных поистине требовало доблести неслыханной, — ответил этруск. — Если помнишь, впрочем, повелительница начисто возбраняла без последней, крайней нужды пускать в дело даже кулаки. О мечах и стрелах умолчу.
— А, пошел ты к листригонам! — зарычал критянин. — Ежели столь разумен, взял бы и выкрал девочку без шума! Наставник сыскался!
— Я действительно выкрал бы девочку без шума, — спокойно произнес этруск. — По крайности, без кровопролития. И без тумаков, перепавших на ее глазах любимому супругу, между прочим...
— Отлично. Следующий раз — твой. Всецело и безраздельно.
Расенна сглотнул и не удостоил Гирра ответом. Гнусность и жестокость совершенного потрясли его размякшую за семь лет моряцкую душу. Привычка понемногу делалась второй натурой. Соблюдая запрет царицы, этруск старательно избегал насилия над обитателями островов и побережий. В итоге, подумал Расенна, меня, кажется, корежит и коробит при одной мысли о стольких безвинных, ненужных жертвах...
Теперь этруск угрюмо сидел, прислонясь к борту, обдумывал, что сказать Арсиное, меланхолически потягивая вино, искренне жалел оцепеневшую от ужаса и горя, неспособную даже плакать, Лаодику, проклинал Гирра.
Предчувствие неведомой, грозной беды охватывало Расенну.
А предчувствиям, как учил архипирата обильный и долгий опыт, следовало доверять.
* * *
Эврибат! ласково проворковала Сильвия.
— Я не Эврибат! — воинственно отозвался мальчик, размахивая коротким бронзовым клинком, который торжественно подарил ему Рефий за явленное к воинским упражнениям усердие. — Я свирепый пират Расенна!
— Что-о?
— Я великий и грозный пират Расенна! Сдавайся, жалкая финикийская трусиха!
— Сдаюсь на милость победителя, — тотчас отозвалась придворная. — Дозвольте, ваша неустрашимость, препроводить неуловимое и грозное судно в гавань, где ожидают царица-матушка и учитель Менкаура.
— Опрокидывай мачту, пойдешь на веслах! — распорядился новоиспеченный разбойник.
Шествуя по коридорам Кидонского дворца впереди Эврибата, Сильвия предавалась довольно странным раздумьям.
«Как странно, все-таки! Это смазливое чучело стало походить на ребенка именно тогда, когда в сущности, выскочило из настоящего детства... О Киприда[56], велика и непостижима сила твоя! Безмозглый, апатичный осел обретает живость и воображение, вкушая твои дары...»
Сильвия чуть заметно улыбнулась.
«Поглядим, что еще будет вскорости...»
— А чем занимаются пираты, Эврибат?
Мальчик засмеялся.
— Неужели не знаешь?
— Нет. Мы сидим взаперти, морскими делами не интересуемся, как же мне знать? Расскажи.
— Плавают повсюду! Нападают на корабли. Режут глотки экипажу, захватывают добычу, сокровища. Потом зарывают на пустынных островках несметные клады.
— Очень любопытно... От кого ты набрался эдаких ужасов?
— Капитан Эсимид рассказывал.
— Понятно. А чем еще промышляют несравненные сыны воли и ветров?
Эврибат пожал плечами:
— Ну... случается, подходят к берегу, проворно высаживаются, грабят все по пути, пленных забирают.
— А на что им пленные, Бата?
Мальчишка откровенно расхохотался.
— Это ведь у нас, на Крите, нет рабства! А в других странах есть! Вот пираты и отвозят людей на заморские рынки, продают купцам. И получают взамен кучу золота...
Настоящий Расенна, вероятно, за голову схватился бы, сколь неосмысленно ведет юный самозванец свою ладью прямо в поджидающую у ближайшего мыса засаду.
— А кто дороже стоит, — наивно осведомилась красавица Сильвия, — мужчина или женщина?
Эврибат немного смешался. В тонкостях торговых он не понимал ни гарпии.
— Должно быть... женщины.
— Почему?
Подросток хихикнул.
— Почему? — капризно повторила Сильвия, метнув на Эврибата лукавый, обжигающий взгляд.
— Потому, — снова хихикнул наследник престола.
И Сильвия опять стрельнула глазами.
* * *
— Госпожа! — торжественно, с подчеркнутой важностью возвестила достойная дама, пропуская мальчика в комнату, служившую для ежеутренних занятий. — Эврибат превратился в великого и неустрашимого пирата!
Менкаура и бровью не повел.
Арсиноя улыбнулась:
— Великолепно. Пускай возьмет после трапезы десятивесельную ладью и отправляется злодействовать. Но только в виду побережья, не далее!
Эврибат запрыгал от радости.
— А вечером, насколько понимаю, — прибавила Сильвия, — готовится устрашающий набег на Кидонский дворец! Полный и беспощадный разгром, грабеж, захват рабов и прелестных пленниц!
Менкаура заскучал и начал поигрывать расщепленной тростинкой для письма.
— Хорошо, — ответила Арсиноя. — Только пусть гроза морей не сжигает Кидонию дотла. Приглядишь за этим.
Предложение совершить налет привело подростка в неописуемый восторг. Он даже не задумался над тем, что сам ничего подобного не говорил. Сделав два-три быстрых выпада в стороны, мальчик вернул меч в кожаные ножны и провозгласил:
— Финикийскому судну дарую свободу. А египетские корабельщики пускай немедленно сознаются, куда спрятали сокровища!
— Прекрасно, — сказал Менкаура. — Тогда побеседуем о Лабиринте Аменемхета.
* * *
Мастерская Эпея помещалась в основной, открытой всеобщему доступу части гинекея. Первые двадцать лет умелец проработал на мужской половине. Однако лавагет, увидавший, что аттическому умельцу открыли доступ в помещения, о которых он, Идоменей, без хорошего плевка и вспоминать-то не мог, велел греку собирать пожитки и переселяться «поближе к основным заказчикам».
— Всегда считал вас паскудным народом, — прибавил царь, презрительно уставясь в точку меж бровями собеседника, — простая и чрезвычайно действенная уловка, так называемый «кошачий взгляд», хорошо известная любому лицедею.
