— Всегда считал вас паскудным народом, — прибавил царь, презрительно уставясь в точку меж бровями собеседника, — простая и чрезвычайно действенная уловка, так называемый «кошачий взгляд», хорошо известная любому лицедею.
— Каковы есть, господин, — хладнокровно отвечал грек.
— Самому-то не зазорно прислуживать... шлюхам?
— Нет, государь. Я ведь не шлюхам прислуживаю, а на царицу работаю.
Идоменей гневно оскалился, но мастер смотрел простодушно и открыто.
— Убирайся!
— Повинуюсь, господин.
«Копрофаг[57], — подумал Эпей, неторопливо шагая по коридору, дабы попросить у Рефия десяток воинов и перенести пожитки на новое место. — Ишь, распетушился, остолоп! Рога отрастил такие, что гору насквозь можно прободать, а туда же... Сучий сын!»
Эпей был совершенно прав.
Повелитель никогда не сумел до конца избыть урона, причиненного мужской гордости, залечить болезненную рану, полученную от Арсинои семь лет назад. Царю отнюдь не было чуждо ничто человеческое, и ослепительная красота жены, почти неестественное сладострастие, охватывавшее Арсиною, не могло не волновать Идоменея. Тем обиднее было удостовериться, что именно к нему-то всецело и совершенно равнодушна.
Ни на мгновение не сомневаясь, что некрасивый и худосочный Эпей участвует в невообразимых оргиях (иного царь не допускал), а ему, атлету и красавцу, в южное крыло доступ заказан строго и недвусмысленно, Идоменей приходил в подлинное бешенство. Если бы не острая нужда в Эпеевых руках, эллину, пожалуй, пришлось бы незамедлительно покинуть остров. Но государь ограничился изгнанием в гинекей.
— Пусть греческая баба живет среди себе подобных! — бросил он в разговоре с Рефием.
Начальник стражи лишь ухмыльнулся в ответ.
Мастер же, отнюдь не склонный по-настоящему обижаться на тех, кого втайне презирал, весело обосновался на указанной половине Кидонского дворца.
«Поближе к Иоле, — подумал Эпей не без удовольствия. — Копрофаг хотел наказать, а, по сути, наградил».
Помещение умельцу отвели просторное, светлое, выходившее широкими окнами на юг, продуваемое ласковыми летними ветрами. Когда наступало ненастье, закрывались огромные, самим Эпеем сооруженные и приспособленные ставни — изобретение простейшее, однако дотоле неизвестное. Арсиноя, увидав сколь просто и надежно защитился умелец от ливней и бурь, захлопала в ладоши и велела немедленно соорудить подобное над световыми колодцами, обычно затягивавшимися плотной, непромокаемой тканью.
Обитал же Эпей в маленькой, уютной комнате, расположенной гораздо ближе к южному крылу, примерно в десяти минутах ходьбы по перепутанным коридорам...
Стоял горячий, сияющий полдень.
Бронзовая задвижка легонько лязгнула, замкнула дверь мастерской изнутри.
Эпей тщательно закрыл ставни, пропустил острия крючьев сквозь небольшие, но прочные кольца.
Мастерская погрузилась в полумрак.
Умелец выкресал огонь, поднес тлеющий трут к фитилю бронзовой плошки.
Стал на колени и острием клинка начал освобождать одну из выстилавших пол гранитных плит.
* * *
Арсиноя лежала на широкой постели, нагая, томно разметавшаяся, и нежилась в полудреме, коротая предстоящий жаркий день, копя свежие силы для предвкушаемой ночи.
— Береника заждалась тебя, госпожа, — доверительно сообщила Елена, когда утренний урок завершился и царица покинула Менкаура с Эврибатом. — Девочка, правда, весьма неопытна, зато уже дозволяет вытворять с собою все, что угодно. А остальное препоручаем тебе, как искуснейшей из наставниц.
Государыня поощрила гречанку ласковой улыбкой и попросила уведомить о самых любопытных и важных особенностях укрощения.
— О нет, госпожа! — засмеялась Елена. — После того, как мы ее в купальне приневолили, а ты устами потрудилась где надо, козочка, можно сказать, разгорячилась... Во вкус вошла! Муженек ей, видать, премерзкий достался, вот и брыкалась, как сумасшедшая. А теперь — хоть сию минуту священному Апису отдавай.
— Может, и отдадим, — подмигнула Арсиноя.
Наложница прыснула.
— И все-таки, расскажи подробнее, это важно...
Вспоминая умопомрачительную по бесстыдству и поразительную по откровенности болтовню Елены, царица ощутила немедленный прилив острейшего желания. Перед мысленным взором Арсинои вихрились манящие образы. Пьянящие картины. Волнующие сцены.
...Вот неукротимые Сабина и Елена проворно сламывают первоначальное — весьма нерешительное и робкое — сопротивление Береники. Тискают, ласкают, впиваются поцелуями, поднимают... Дважды, трижды, четырежды кричит и бьется молодая женщина, сотрясаемая сладострастным исступлением.
...Вот проскальзывают в опочивальню Микена и Гермиона, идущие на смену притомившимся подружкам. Береника пытается увернуться, вскочить, но ее тотчас опрокидывают и долго, изощренно дразнят, заставляя свежее, сочное тело покориться новому, уже почти мучительному натиску, и вкусить наслаждение, почта граничащее с болью.
...Вот неожиданно — по уговору — влетает стайка внимательно подслушивавших за дверью прелестниц. Микена и Гермиона прижимают Беренику к ложу, дабы новоприбывшие успели устроиться поудобнее, а затем передают с рук на руки.
Митиленская красавица, уже изнемогшая, начинает рыдать и биться по-настоящему, но свежее, довольно многочисленное подкрепление со смехом и нежными, ободряющими словечками принимается насиловать беспомощную, распяленную женщину, вынуждая, в конце концов, ахнуть и заплескать бедрами еще раз...
Левая рука Арсинои гладила и щипала округлившиеся от возбуждения груди, вытягивала поднявшиеся торчком розовые соски. Пальцы правой кружили и сновали меж распухших ног. Царица тихо стонала, изгибалась, представляя себя то Береникой, то Сабиной, то Гермионой, то всеми сразу...
* * *
Именно за этим занятием и застиг ее вихрем влетевший в спальню Эврибат.
— Сдавайтесь, афинские негодники! — заорал он и внезапно замер, удивленный невиданным зрелищем.
Арсиноя ошалело уставилась на воинственного отпрыска, воздевавшего маленький бронзовый меч и начинавшего непроизвольно возводить в боевое положение куда более внушительный — пропорционально — уд. Эврибат уже успел вихрем промчаться через гинекей, перепугать все и вся, попавшееся на дороге и не успевшее вовремя убраться с пути; вогнать в полнейшее смятение Гермиону, Сабину, Елену, и даже неустрашимую Неэру.
Наставал черед окончательному и беспощадному разгрому. «Свирепый пират Расенна» разлютовался не на шутку.
Снисхождения Кидонскому дворцу ждать не приходилось.
Поток и разграбление, огнь и клинок были плачевной участью побежденных!
Но игра нежданно и непредугаданно повернулась боком.
Эврибат остолбенел.
Примерно то же самое следовало бы сказать и о самой царице. Если о ней вообще возможно было вести серьезную речь, ибо в наиболее неподходящую, невозможнейшую минуту, когда Арсиною уже начинало сотрясать первыми приступами накатывавшего наслаждения — именно в этот, позорный и срамной с посторонней и предубежденной точки зрения, миг — в дверном проеме возник последний человек, которого она желала бы сейчас видеть.
— Бата, — лишь и смогла сказать повелительница кидонов, — выйди вон...
— Сини, — только и произнес в ответ наследник престола — Какая ты красивая!..
У Эврибата имелся полный резон изречь подобное утверждение.
Прелести, нежданно представшие ничего подобного не чаявшему юнцу, превосходили великолепием — и поистине бесподобным бесстыдством, с коим себя обнаруживали, — все виданное Эврибатом доселе.
Сделав два нерешительных шага вперед, царевич возвратил сверкающий, любовно отполированный меч в ножны, поморгал удивленными глазами и уселся на краю ложа.
— Какая ты красивая, — повторил он, точно зачарованный, созерцая разнежившуюся, отнюдь не успевшую придти в себя Арсиною, которая от неожиданности и смущения даже не сделала первой, самоочевидной вещи: не сомкнула ног и не догадалась хотя бы прикрыться руками.
Воспоследовало неловкое безмолвие.
— Так вы тоже это делаете? — хрипловатым голосом осведомился Эврибат.
— Что — это? — еле слышно ответила Арсиноя.
Подросток хихикнул:
— Ну... Это... Сама понимаешь...
— Да... Да. Да! — окрысилась на сына изрядно порозовевшая от смущения и разгневавшаяся царица. — Неужели не убедился? А теперь уходи...
Громкое, отчетливое жужжание раздалось в опочивальне. Огромный, золотисто-черный шмель влетел в не забранный полотном оконный проем и принялся неторопливо витать по комнате, обследуя углы, взмывая к потолку, проносясь над самым полом. Мохнатое насекомое вело себя с какой-то чисто хозяйской, уверенной дерзостью.
Впрочем, ни малейшей опасности шмель не чаял.
И был почти прав...
Пронзительный визг Арсинои заставил Эврибата буквально подскочить.
