Удобно расположившись на Акрополе, окружив себя многочисленной, вооруженной до зубов стражей, Идоменей долго и безмолвно слушал седовласых старцев, рассыпавшихся мелкими гарпиями, уговаривавших, убеждавших, улещавших, суливших неслыханные денежные возмещения за нанесенный Критом ущерб.
Ни один мускул не дрогнул на решительном лице лавагета.
— Сокровищ у нас достаточно, — прервал он, под конец, заискивающие речи. — Ни малейшей нужды пополнять казну! А вот честь и достоинство потерпели изрядный урон. Ежели оный останется неотомщенным, самый последний ливийский царек возомнит, будто способен безнаказанно отправлять в Аид критских вельмож. Да к тому же, облеченных полномочиями!
Старцы испуганно переглянулись.
— Я намеревался предать город огню и мечу, пустить на поток и разграбление, — грозно процедил Идоменей.
Члены Ареопага отшатнулись.
— Однако врата распахнулись по доброй воле афинян, старейшины смиренно заверяют в дружбе и преданности, униженно молят о пощаде...
Ареопаг немного приободрился.
— Посему вы поплатитесь менее жестоко, Нежели заслуживаете.
Ареопаг насторожился, но все же воспрял духом.
— На протяжении десяти лет, — неторопливо промолвил Идоменей, — Афины будут ежегодно присылать на Крит семь прекраснейших юношей и столько же прелестнейших девушек. А мы поступим с ними согласно собственному разумению. Слово окончательное, бесповоротное, безотзывное.
Старцы побледнели, пошушукались, выразили согласие с милостивым и весьма снисходительным требованием.
— Первые четырнадцать человек отплывут вместе с флотом, — сказал Идоменей. — На афинском судне, разумеется, — дабы никто не смог заявить, будто я захватываю заложников силой. О нет, почтеннейшие, вы начнете платить сугубо добровольную дань людьми, явите раскаяние беспримерное и всецело искреннее...
Старцы покорно закивали.
— Сутки на приготовление в путь. Убирайтесь и действуйте.
Идоменей поднялся, давая понять, что беседа завершена.[54]
Эврибат, сын Арсинои и капитан Эсона, как у же мельком упоминалось, вымахал за семь лет в довольно внушительного подростка — с очень красивыми, нежными чертами лица, вьющимися светло-русыми волосами, такой же ослепительно белой кожей, как и у матери.
По-прежнему чуждый обычным развлечениям отрочества, мальчик бездельничал, приводя добряка Менкауру в искреннее огорчение и неподдельный гнев, слонялся по дворцу, глазел из окон, лениво болтал с придворными и воинами, вяло отвергал настойчивые предложения Рефия поупражняться в боевом искусстве, равнодушно пожимал плечами, когда венценосец Идоменей, официально числившийся отцом, приглашал на морскую прогулку.
Арсиноя, которая души не чаяла в своем отпрыске, начинала всерьез тревожиться, видя столь огорчительное и тревожащее отсутствие черт, присущих обычным детям.
Подробно и долго посоветовавшись, царица и Сильвия пришли к единодушному выводу: Эврибата мучат и сжигают бурлящие в крови юные соки. После серьезных колебаний Арсиноя сдалась на уговоры и доводы своей очаровательной наперсницы, и мальчик получил негласный доступ в южную оконечность гинекея.
Эффект превзошел мыслимые ожидания настолько, что мнение Сильвии сделалось для повелительницы едва ли не решающим: государыня удостоверилась в исключительном здравомыслии, коим наделила подругу природа.
Эврибата словно подменили.
Проведя несколько ночей в постели с Микеной, подросток оживился до такой степени, что впервые в жизни порадовал Менкауру неподдельным любопытством к та-кеметской истории, приятно удивил начальника стражи просьбой пофехтовать на досуге, начисто утратил ужасавшее придворных стремление терзать и мучить мелкую живность.
Лицо Эврибата, прежде безразличное и насупленное, буквально сияло веселой улыбкой. Строптивый и неугомонный отрок сделался любезным, учтивым, а главное — отменно послушным.
— У этого мальца все шиворот-навыворот, — доверительно сказала уже известная читателю Аспазия закадычной подруге Алкмене. — В его возрасте славные, добрые дети становятся невыносимы, а царевич рос угрюмым олухом и вдруг в одночасье конфеткой сделался... Чудеса, да и только!
Дабы закрепить и упрочить вершившиеся чудеса, хитроумная Сильвия предупредила Эврибата, что ночные утехи будут всецело зависеть от являемого прилежания, усердия и добронравия. Мальчик ответил незамедлительным согласием, ибо перечить властной красавице — так подсказывал инстинкт — не стоило. Он уже знал, кому обязан вкушаемым упоением и чуял: подательница может в порыве неудовольствия отобрать восхитительные дары, без которых жизнь опять сделается беспросветно пресной и скучной.
В довольно короткое время Эврибат познал едва ли не половину принадлежавших матери наложниц и приобрел опыт, обыкновенно присущий молодцам постарше, а то и вовсе зрелым мужам.
Сильвия предусмотрительно скрывала от него запретные подробности гаремной жизни, рассудив, что острые блюда следует придержать на второе и третье. Сама она еще ни разу не отдавалась юному наследнику престола Зная собственную неотразимость, придворная выжидала минуты, когда можно будет извлечь из плотской близости не только радость, но и выгоду.
В один прекрасный день прелестница ненароком поймала пристальный взгляд, брошенный Эврибатом на Арсиною, лениво растянувшуюся посреди широкого ложа, облаченную полупрозрачной виссонной тканью, делавшей очертания роскошного тела невыразимо вожделенными, ибо чуть прикрытая нагота дразнит и манит более, нежели откровенная и полная, — закон соблазна, известный о незапамятных времен.
Восстание Эврибатовой плоти, мысленно отметила Сильвия, несомненно. Юнец весьма этим смущен и старается присесть поудобнее, но такого шила в мешке не утаишь, а уж под коротким хитоном — тем паче... Мальчик начинает желать собственную родительницу... Надо взять на заметку. Может пригодиться.
Так оно и было: Сильвия ошибалась исключительно редко. Даже в окружавшем цветнике, состоявшем из прекраснейших женщин, Арсиноя выделялась особой красотой, а к тому же, ее буквально окружало незримое, но почти физически ощутимое облако неукротимой чувственности, самозабвенного сладострастия.
Не раз, не два, и не три подмечала Сильвия, что Эврибат норовит ненароком дотронуться до Арсинои, что, целуя на ночь, затягивает лобзание дольше необходимого; кидонская же повелительница, кокетничавшая даже с собственным отражением в зеркале, просто забавлялась его то ли сознательной, то ли неосознанной похотью, которой вряд ли придавала сколь-нибудь серьезное значение.
Подозрение Сильвии укрепилось.
Эврибат желал Арсиною.
Царица, в свой черед, была немного влюблена в наследника. Материнская привязанность, гордость, восхищение поистине великолепной внешностью мальчика породили чувство запутанное, истомное, вероятно, слегка пугавшее саму Арсиною, но, тем не менее, приятное и щекочущее.
Предусмотрительная Сильвия вынужденно пускалась на тысячи уловок, дабы препятствовать совместному появлению Эврибата и Арсинои на людях. Веселый флирт, сделавшийся для матери и сына вполне привычным, потряс бы даже искушенных и все изведавших наложниц.
Долготерпение и усилие царской подруги оправдали себя.
Потому что наставало время посеять, возделать и пожать плоды.
* * *
Если мастер Эпей ошибался в некоторых своих утверждениях, то равным образом ошибались Иола с Менкаурой, искренне полагавшие, будто бесхитростный грек — умелец и стихоплет не от мира сего — потрясен услышанным впервые невероятным рассказом.
Эпей разыграл наивное удивление с подлинно актерской сноровкой.
Двадцать три года — вполне достаточный срок, чтобы даже запретнейшие слухи невзначай достигли весьма любознательного и отменно осторожного при самой, казалось бы, безудержной болтовне чужеземца.
Тем паче, что сплошь и рядом эллину доставало наилегчайшего намека, самой уклончивой и безобидной фразы, дабы заподозрить неладное, свести воедино разрозненные, безнадежно, казалось бы, далекие друг от друга обмолвки. Четыре тысячи лет спустя выдающийся английский писатель назовет это дедуктивным методом и создаст незабываемый образ неподражаемого сыщика.
Сыщиком Эпей, разумеется, не был, однако мозгами обладал весьма обширными и деятельными.
Зловещие подозрения грека получили полное и несомненное подтверждение.
И теперь Эпей знал больше, чем его любимая подруга и добрый Менкаура.
Ибо не требовалось ломать голову, гадая об участи порожденного царицей Билитис урода.
«Удирать, — окончательно и бесповоротно решил Эпей, которого, говоря по чести, уже давно и крепко подташнивало от окружавших обычаев, замашек и нравов. — Уносить ноги. Без малого четверть века миновало, как я улизнул из Алопеки... Пора трогаться в новый путь, к иным берегам, другим народам. Кстати, почему бы не обосноваться на Тринакрии? Прекрасный край, население, по слухам, доброе и дружелюбное. Обоснуемся вместе с Иолой, станем жить-поживать, стихи сочинять, в ремесле изощряться... Гори они синим пламенем со своими палатами, богатствами, жалованьем и скотством».
