Ласки запретной любви слаще дозволенных ласк.
Павел Силенциарий. Перевод Л. Блуменау
Мастер ошибался, утверждая, будто, кроме совокупления с быком, красавица Арсиноя испытала все и всем пресытилась.
Правда, ошибался Эпей весьма ненамного, ибо за месяц до вышеописанного ночного разговора на азотее царица имела весьма игривую беседу — тоже ночную — с верной своею наперсницей и любовницей Сильвией.
— Я скучаю, телочка! — пожаловалась Арсиноя.
Сильвия округлила глаза.
— С какой стати, Сини? Все идет изумительно хорошо! Девочку призвали к порядку, объездили, укротили. Теперь Елена и Сабина учат ее тонкостям... Потерпи денек-другой, получишь истинный цветочек страсти. Откуда скука? И, — лукаво прибавила молодая критянка, подмигивая белотелой государыне, — разве я уже не способна развлекать?
Арсиноя вздохнула.
— Дело не в тебе, сладость моя, дело во мне самой.
— Прости, не пойму...
— Достигнут предел изощренности. По крайней мере, не вижу, что еще можно измыслить. Не задумывалась, отчего я, изобретя новую потеху...
— И великолепную!
— ...отказалась ее вкусить?
— Конечно, задумывалась. И, честно сказать, ума не приложу, отчего. Пугливая и стыдливая митиленская козочка в итоге отдавалась, как вакханка. Я, прожженная распутница, — Сильвия улыбнулась, — чуть с ума не сошла во время... э-э-э... учений. Более упоительного развлечения, право же, не сыщется!
— Правильно. Привыкнешь, приохотишься... И приестся, подобно прочему. Исчезнет изначальная острота переживаний. А потом? Где искать новизны потом?
Сильвия закинула руки за голову и рассеянно уставилась в потолок.
— Пережитое тысячекратно перестает волновать по-настоящему, — продолжила Арсиноя. — А я испытала и пережила все вообразимое и представимое. Знаешь ведь.
— Знаю, — тихо сказала Сильвия. — Но, к примеру, под Аписа ты не ложилась?
Повелительница изумленно посмотрела на придворную. Обнаженное, сладострастное тело Сильвии отливало матовым блеском при неярком свете серебряных плошек. Устремленные на Арсиною глаза подернулись томной поволокой, соски напряглись.
— Нет, разумеется. Ведь это строго воспрещено, опомнись!
— Воспрещено Великим Советом. Значит, обойдемся без высокого дозволения...
— Не понимаю, — чуть слышно произнесла царица.
Сильвия рассмеялась.
— Пятидесятитрехлетняя дура Элеана давно утоляет вожделения с молодыми отроками...
Красавица неожиданно смолкла и замерла, приотворив уста. Казалось, ей внезапно пришла в голову ошеломительная мысль.
— Ну и что?
— Нет... ничего... Ах, да... В качестве верховной жрицы она ведь не имеет права развратничать напропалую? А ты, получается, должна блюсти законы тютелька в тютельку?
Арсиноя засмеялась в свой черед:
— Разве я блюду их?
— Вот-вот. Нарушишь еще один, и ни малейшего ущерба никому не будет. За чем дело стало? Закажи Эпею деревянную телицу, быка я подыщу своими силами; Рефий доставит животное во дворец...
— Сильвия!
— Именно животное, Сини! Ты-то хоть не разделяешь этих дурацких предрассудков?
Женщина повернулась на бок, обняла государыню за шею, задорно прибавила:
— И, надеюсь, даже твоих возможностей не хватит, чтобы полностью измотать эдакого любовничка... Останется малая толика и мне — за хорошую подсказку, за честные труды.
— Невозможно.
— Царица Билитис, — молвила Сильвия в ухо Арсиное, — по соображению моему, была просто набитой дурой. Оттого и попалась. Но мы же...
— Сильвия, ради всех богов, замолчи! Ты понятия не имеешь, чем рискуешь, упоминая...
— Имею. Немедленная гибель от меча, ножа, дубинки... Но ты не станешь убивать меня, верно? И не выдашь.
— Почему «немедленная гибель»? — с расстановкой осведомилась Арсиноя. — Немедленная гибель, насколько понимаю, положена за разговоры об иных вещах. А судачить о царице Билитис не дозволено под страхом пожизненного изгнания — и только...
Сильвия загадочно усмехнулась и отмолчалась.
— Как бы ни было, — сказала царица, — обзаводиться собственной телкой чрезвычайно опасно. Кстати, а снадобье ритуальное откуда взять?
— Купить. У лекарей.
— Не продадут, побоятся.
— Рефия, моя радость, побоятся гораздо больше.
— Допустим. Но придется ведь жить в непрерывном страхе разоблачения, под острием висящего на волоске меча.
— Сини, прости ради всех богов, но ты просто поглупела.
Подобное замечание могло сойти безнаказанно лишь Сильвии.
— Уже семь лет, — невозмутимо продолжила придворная дама, пригубливая вино из помещенного в изголовье золотого кубка, — в южной части гинекея денно и нощно предаются поруганию все основные уложения и третий основной закон. Хоть единожды воспоследовала неприятность?
— Нет, но...
— И не воспоследует, ручалось. Ты пользуешься неслыханной доселе свободой и безнаказанностью. Так вышло. Стечение благоприятствующих обстоятельств. Начальник стражи, преданный тебе душой и телом...
Сильвия хихикнула.
— Верховная жрица, ногой не ступающая во дворец. Кстати, а почему?
— Что-то меж нею и Рефием приключилось...
— Отлично. Прислуга и придворные дамы, трепещущие при одном имени упомянутого начальника стражи, готовы скорей удавиться, нежели донести. Царственный супруг, тщательно избегающий совать нос в наши дела... Чего же еще? Заказывай Эпею телку, заказывай, Сини! Увидишь, все повернется к лучшему!
Сильвия сжала царицу в объятиях.
— Утро вечера мудренее. А сейчас поглядим, так ли надоели нам уже испытанные и многажды пережитые забавы...
Арсиноя широко разметала ноги, покорствуя бешеному натиску подруги, явившей истинные чудеса по части изощренного бесстыдства, и довольно скоро издала протяжный стон...
Когда ураганные ласки, наконец, утихли, государыня сомкнула веки, положила горячую ладонь на округлые ягодицы простершейся рядом любовницы и сказала:
— Пожалуй, ты права...
— В чем? — полюбопытствовала запыхавшаяся дама.
— Нужно призвать мастера. Он человек молчаливый.
— Эпей-то? Болтает напропалую!
— Не в этом суть... Можно болтать беспрестанно и не сказать ни единого лишнего слова. Здесь надобен ум, телочка. Эллин умен и надежен. Пускай потрудится, ты совершенно права.
— И ты, правда, позволишь мне забраться в телку?
— Правда, милая.
— Тогда обнимемся и уснем, уже светает!
Сильвия улыбалась, ибо давно подметила ускользавшую от внимания самой Арсинои вещь, сулившую царице небывалую остроту неведомых дотоле переживаний. Как вовремя и кстати вспомнилась придворной даме надменная и неприветливая Элеана! Как удачно!
«Пускай велит мастеру поторопиться... А уж я позабочусь, чтобы не заскучала, дожидаясь обещанного! Встрепенется, как миленькая, встрепенется!..»
Разумеется, ни Арсиноя, ни Сильвия не подозревали, что накануне, в далеких Афинах, критский посланник Менесфей был средь бела дня заколот на агоре[53] случайно оскорбленным пьяницей.
Афины содрогнулись.
Эллада насторожилась.
И отнюдь не напрасно.
* * *
Крейсировавший в Эгейском море капитан Поликтор принес ужасное известие неделю спустя. Идоменей несколько минут не мог и слова промолвить от ярости.
Всякое случалось.
Разноплеменные разбойники нападали на корабли кефтов, грабили, убивали моряков, неизменно платили за это сторицей. Чужеземные государи дерзили послам, велели убираться с глаз долой — и раскаивались.
Но убивать посла, представлявшего своей особой величайшую державу Средиземноморья, не решались уже давно, долгие десятилетия, а быть может, и века. Чересчур внушительную силу являл остров, простершийся «посреди виноцветного моря», слишком нерушимо было правило: за добро воздавай добром, а за причиненное зло — карай без малейшей пощады.
Возможностями карать Кефтиу располагал огромными.
Флот, предводительствуемый, для разнообразия, самим лавагетом, двинулся к северу тремя днями позднее. На траверзе Киферы критяне повстречали судно, поспешавшее из Афин с покорнейшими и униженными посланиями, гласившими, что преступник наказан по всей строгости, и ареопаг всеусердно молит простить не повинный в случившемся город.
— Возвращайтесь, — коротко сказал Идоменей. — Оскорбления такого свойства не замаливают, а искупают.
Эскадра в составе тридцати пентеконтер, нескольких десятков малых гребных судов и царской триремы бросила якоря у входа в городскую гавань и высадила на берег пятитысячный десант.
Афины, еще уповавшие на успех красноречивых своих представителей, отплывших в сторону Крита несколькими сутками ранее, отнюдь не готовились к столь стремительному нашествию; Лавагет намеревался брать укрепления приступом, но Ареопаг рассудил за благо явить полнейшую покорность, впустить грозных гостей в ворота и представить несчастье тем, чем оно, в сущности, и было: непредвиденным, чисто случайным столкновением достойного посла с поганым уличным забулдыгой.
