— Лейтенант, вы говорите, что ваша мать музыкантша. А вы сами не играете? — жеманно спросила Лиза.
— Он один из лучших пианистов Германии, — произнес его спутник.
— Не верьте ему, мой товарищ преувеличивает.
— Но, лейтенант…
— Фредерик, помолчите.
— Лейтенант, пожалуйста, сыграйте нам что-нибудь, — попросила Франсуаза.
Все головы повернулись в сторону девушки. Смущенно покраснев, она опустила глаза. Страстная любовь Франсуазы к музыке была известна. Она не пропускала ни одного концерта в Бордо. Разве не отправилась она на открытие музыкального сезона, несмотря на порицание Руфи и тетушек, послушать «Самсона и Далилу» и «Болеро» Равеля? Но попросить немецкого офицера сыграть!
— Если ваш отец, мадемуазель, позволит, мне это доставит удовольствие.
— Пожалуйста, господин офицер. Моя жена очень любит музыку, — затягиваясь сигарой, сказал Пьер Дельмас с отсутствующим видом. Лицо его было багровым.
Отто Крамер сел за рояль.
— Увидишь, он сыграет нам Вагнера, — шепнула Леа Камилле.
Из деликатности, которая всех тронула, он исполнил несколько пьес для фортепиано Дебюсси. Когда затих последний аккорд, после нескольких мгновений тишины раздались аплодисменты. Лишь Камилла заметила счастье и гордость, озарившие миловидное лицо Франсуазы.
На следующий день после рождественской ночи Лоран д'Аржила бежал вместе с другом из лагеря в Вестфаленгофе. Они воспользовались нарядом на заготовку дров вне лагеря и сообщничеством двух своих товарищей по плену. Побывав в медпункте, где их записали больными, те смешались с маленьким отрядом после его переклички. В лесу Лоран и его друг спрятались под хворостом. Холодало, падал снег, день был сумрачным, и охрана, сократив время выполнения наряда, пересчитала пленных: счет сходился. Маленький отряд направился в лагерь.
Опьянев от радости, Лоран и его спутник выбрались из укрытия и полетели навстречу свободе. Лежал глубокий снег. Через полчаса им пришлось остановиться, они задыхались. К тому же следовало сбросить лагерные лохмотья. За долгие дни плена Лоран соорудил себе двубортный пиджак из черного доломана голландского жандарма, натянул два присланных Камиллой свитера. Его одеяние дополняли перчатки на меху, башмаки, раздобытые Франсуазой, и фуражка вроде тех, что носят торговцы углем. В рюкзаках лежали еда и пуховики. Они двинулись в сторону станции Ястров, находившейся от них в 40 километрах.
Первую ночь они провели у шоссе, в домике обходчика. На следующий день миновали Ястров. На его улицах еще сохранялись рождественские украшения, тесно обнявшиеся парочки шли на танцы. Через открытую дверь пивной вырвался сопровождаемый звуками баяна теплый, насыщенный винными парами и табачным дымом воздух… Они заспешили к станции в надежде на попутный поезд. Но все проходившие поезда шли в противоположном направлении. Окоченев, они укрылись в стоявшем на запасном пути вагоне. Несмотря на спальные мешки, до рассвета они мучились от холода.
Уже в конце этой долгой ночи они вскочили без билетов в поезд на Шнайдемюль. В течение шести дней им пришлось ехать в вагонах с картошкой, со скотом и гравием. Иногда они садились без билетов в пассажирские поезда, где старались смешаться с толпой. Знание Лораном немецкого языка не раз спасало их от задержания. Так они проехали Франкфурт-на-Одере, Котбус, Лейпциг, Галле, Кассель, Франкфурт-на-Майне. В Майнце они переправились через Рейн в будке тормозного кондуктора.
Их похождениям пришел конец в Бингербрюке перед расписанием поездов, где спутник Лорана, не знавший немецкого языка, не смог ответить обратившемуся к нему полицейскому. Предполагая, что у него есть сообщник, его не схватили сразу же. Видя издали, что тот сидит спокойно, Лоран направился к нему, но тут его спутник внезапно вскочил и бросился бежать к проходившему товарному поезду. Оба успели вскочить на платформу, пока полицейские бежали по перрону. К несчастью, поезд остановился, и немцы с револьверами в руках задержали их. Не слишком с ними церемонясь, их приволокли на привокзальный пост полиции. Атмосфера изменилась, когда Лоран ответил на вопросы на прекрасном немецком языке. Им дали горячего супа с мясом, выразив изумление по поводу того, что им удалось совершить. Затем их поместили в городскую тюрьму, а на другой день под надежным сопровождением трех охранников снова отвезли в Вестфаленгоф.
Их допрашивал офицер разведки, признавший, что их план достоин восхищения. Приговор гласил: тридцать дней карцера. Со времени побега прошло девять дней.
Выйдя из-под ареста, они удостоились проповеди старейшины военнопленных офлага II «D» полковника N об эгоистическом характере их затеи, и ее возможных скверных последствиях, от которых их избавило исключительно великодушие начальника лагеря. Им дали совет подумать об их истинном долге в настоящее время: корректное поведение военнопленных являлось самым действенным вкладом в политику маршала, бывшую залогом грядущего пришествия «европейской Франции».
Отбыв срок, они вернулись в свой барак. Ненадолго. По соображениям безопасности их перевели в другой лагерь.
Прошло больше семи месяцев с того летнего дня, когда их взяли в плен на морском берегу Франции.
Зиме не было видно конца. Из-за отсутствия топлива температура в большом доме стояла не выше десяти градусов; ели на кухне, обогреваемой старой дровяной плитой, на которой Эстелла и Руфь готовили. Несмотря на то, что иногда Франсуаза привозила продукты из Лангона, все недоедали.
В этом винодельческом крае почти все страдали от холода и голода в ту суровую зиму 40–41-го годов. С возмущением смотрели железнодорожники, как уходят в Германию целые составы мяса, муки, овощей и леса.
В Монтийяке к тому же ограничивали себя во всем, чтобы иметь возможность отправлять Лорану посылки. В феврале пришла открытка о его переводе в крепость Колдитц.
В марте Альбертина и Лиза сообщили о своем намерении вернуться в Париж. Привыкшие к городу старые девы больше не могли оставаться в деревне. Их попытались удержать. Но тщетно. Одной Изабелле это могло бы удаться…
С наступлением весны жизнь в поместье стала чуть легче. На вскопанном Руфью и Леа огороде были посеяны и посажены овощи. Леа со страстью следила за ростом каждого зеленого стебелька. В ее глазах успехи на огороде, достигнутые ценой усталости, потрескавшихся и обмороженных рук, приобретали первостепенное значение. В душе она дала себе клятву, что больше никогда не будет испытывать голода, перенесенного зимой. Виноградник, вечная забота каждого в крае, стал меньше ее тревожить после того, как ставший управляющим поместьем Файяр получил сообщение о своем сыне, который находился в плену в Германии, но должен был, по уверениям маршала, вскоре вернуться.
Любовь и признательность Файяра к маршалу отныне не знали границ. Вот военачальник, озабоченный участью несчастных военнопленных! Франция попала в надежные руки! Труд, семья, отечество, будущее — в этом! С каким вновь обретенным подъемом бывший окопник войны 14-го года взялся за работу! Лишь одно обстоятельство омрачало его радость: он никак не мог свыкнуться с пребыванием немцев в Монтийяке. Каждый раз вид немецких мундиров коробил его.
В мае Матиас Файяр был освобожден. После встречи с ним к Леа вернулась улыбка, исчезнувшая со времени смерти матери. Когда юноша прижал ее к себе, ее тело очнулось от оцепенения. Не обращая внимания на осуждающие взгляды Руфи и насмешливые Камиллы, она не спешила высвободиться из объятий. Он же смотрел на нее, не веря своему счастью, находя, что Леа изменилась, стала более женственной, более красивой и неприступной, чем раньше, с новой жесткостью во взгляде.
— Ты так грязен и худ, что смотреть страшно. Пойдем, я приготовлю тебе ванну.
— Мадемуазель Леа, он может помыться и дома, — сказал, покусывая ус, Файяр.
— Бросьте, Файяр. Все, что ни делает моя дочь, к лучшему. Только сегодня утром ее мать говорила мне…
— Послушай, папа…
Не оставив родителям Матиаса времени на возражения, Леа увлекла его к лестнице, а затем в детскую. Прижавшись друг к другу, упали они на подушки.
— Ты жив, ты жив! — без конца повторяла Леа.
— Я только о тебе и думал, а потому не мог погибнуть.
Словно для того, чтобы увериться в собственном существовании, они снова и снова, смешивая свое дыхание, прикасались друг к другу. Уткнувшись лицом в шею юноши, Леа ее покусывала.
— Оставь меня. Я так грязен, что смотреть страшно. А, может, и завшивел.
Леа сразу же его оттолкнула. Матиас знал, что делает, заговорив о мелких паразитах. С детства Леа была совершенно невыносима сама мысль, что у нее могут завестись вши. При упоминании о них в ней вспыхивало отвращение, с которым она не могла совладать. Он рассмеялся, увидев написанное на ее лице омерзение.
