— Ты прав. Подожди меня здесь, я налью тебе ванну.
Ванная при детской была самой старой и самой просторной в доме. Ею редко пользовались, потому что огромная ванна забирала всю горячую воду из котла. Удобная комната с двойным умывальником, с туалетным столиком в чехле с оборками из выцветшего кретона в цветочек, с плетеным шезлонгом, с высоким, выходящим прямо на юг окном за плотной белой гардиной была наполнена детскими воспоминаниями. В большой ванне Изабелла каждый вечер купала своих детей. И сколько было смеха, криков и брызг! Иногда встревоженный галдежем поднимался нарочито сердитый отец. Тогда шалости девочек доходили до безумства; они соперничали между собой, кого из них отец вытрет первой. Самая маленькая, Лаура, часто пользовалась этой привилегией к огромному неудовольствию Леа, которая предпочла бы оказаться единственной, кого заворачивают в огромный купальный халат и относят в ее комнату.
Леа высыпала под струю остаток лавандовой соли своей матери. Поднявшийся над ванной горячий душистый пар до такой степени ее разволновал, что она зарыдала. Упав на колени на банный коврик, она положила голову на эмалированный край ванны и дала волю своему горю.
— Леа!
Гладя ей волосы, Камилла опустилась рядом на колени.
— Дорогая моя, что с тобой?
— Мама!..
Таким глубоким и таким детским было это горе, что расплакалась и Камилла. Плачущими их и застала Руфь.
— Что такое? Что за беда приключилась?
— Нет, Руфь, не беспокойся. Просто избыток горя, — вставая, произнесла Камилла.
По-матерински ополоснула она свежей водой лицо Леа.
— Мадам Камилла, внизу лейтенант Крамер. Он хотел бы поговорить с вами.
— Что он здесь делает днем? И зачем я ему понадобилась?
— Не знаю, но выглядит он мрачно.
— Боже мой, лишь бы ничего не случилось с Лораном!
— Что может с ним произойти? Он же военнопленный и опасности вроде бы не подвергается, — вытирая лицо, сказала Леа.
— Пойдем со мной. Одна я идти боюсь.
— Сначала давай причешемся. Посмотри, как мы выглядим. Если он заметит, что мы плакали, у него могут возникнуть вопросы.
— Ты права.
Молодые женщины постарались смыть слезы собственного горя.
— Руфь, пожалуйста, передай Матиасу, что его ванна готова, — сказала, поправляя юбку, Леа. — Он в моей комнате.
Лейтенант ожидал в гостиной. При их появлении он поклонился.
— Вы хотели меня видеть?
— Да, мадам. Мне надо сообщить весьма достойное сожаления известие: ваш муж бежал.
Камилла осталась совершенно невозмутимой.
— Само собой, разумеется, — продолжал офицер, — вы не в курсе?
Нет, покачала она головой.
— Когда это произошло? — спросила Леа.
— На Пасху.
— И вы только теперь об этом узнали?
— Нет, нас предупредили три недели назад.
— Почему же вы только теперь извещаете нас?
— Мы установили наблюдение за домом и поместьем Белые Скалы на случай, если бы у него возникла мысль приехать туда.
— Вы бы его арестовали?
— Я бы только выполнил свой долг, мадам. Сожалею, но я бы это сделал. Будучи вашем гостем и испытывая к вам уважение и симпатию, я счел необходимым сам предупредить вас.
— Что будет, если его схватят?
— У него это второй побег. Он рискует тем, что отныне к нему станут относиться много строже.
— Разве не естественно пытаться бежать из плена? — с гневом спросила Леа.
— Мадемуазель, я придерживаюсь вашего мнения. Окажись я в плену, любой ценой пытался бы бежать. Но я не в плену, мы выиграли войну и…
— Пока что, — оборвала его Леа.
— Да, слава капризна, но пока нет в мире страны, способной разбить великий рейх.
— Даже американцы?
— Даже они. Мадам д'Аржила, позвольте дать вам совет. Если чудом вашему мужу удастся ускользнуть от нашего наблюдения, порекомендуйте ему сдаться.
— Никогда не поступлю подобным образом!
— Мадам, это в ваших же интересах. Подумайте о своем сыне.
— Именно потому, что я о нем думаю, никогда не дам мужу подобного совета.
Лейтенант Крамер чуть ли не с нежностью посмотрел на хрупкую женщину с высоко поднятой головой.
— Ах, мадам, если бы все французы думали, как вы!
— Убеждена, что в глубине души все они думают так же, как и я.
— Значит, чувство чести у них скрыто очень глубоко.
Щелкнув каблуками, лейтенант попрощался и вышел.
Леа и Камилла долго молчали.
«Лишь бы он не заявился сюда», — думали они.
— Надо предупредить дядю Адриана, — сказала Леа.
— Как это сделать? После короткого появления в начале февраля он больше не дает о себе знать.
— Перед отъездом он сказал мне, что при острой необходимости можно известить Ришара Шапона, который будет знать, как с ним связаться. Съезжу в Бордо.
— Я отправлюсь с тобой.
— Нет. Если мы поедем вдвоем, лейтенант что-то заподозрит и, возможно, прикажет за нами проследить. У меня есть идея. Завтра папа и Руфь едут повидать Лауру в пансионе. Я скажу им, что мечтаю повидать сестренку.
Выходя, Леа столкнулась в дверях с благоухающим лавандой молодым человеком, который заключил ее в объятия.
— Прекратите… Это ты? Совсем о тебе забыла!
— Как! Едва приехал, а уже вычеркнут из твоей жизни. Не по-дружески.
— Нет, Матиас. Дело не в этом. Я… извини, ничего не могу тебе сказать. Давай встретимся через час у часовен.
Начался дождь. Леа встретилась с Матиасом в часовне. Прижавшись друг к другу, чтобы согреться, они принялись вспоминать, что случилось с ними после того, как они расстались в Орлеане.
Леа рассказала все, включая убийство человека, который намеревался ее ограбить, но умолчала о своих отношениях с Франсуа Тавернье.
Что касается Матиаса, то он, приняв участие в спасении раненых в Орлеане, потом долго блуждал среди развалин, в толпах беженцев, тщетно пытаясь найти свою подругу. Вместе с группой солдат оказался под командованием юного младшего лейтенанта и сражался у кафедрального собора. Все его товарищи, за исключением капрала, вместе с которым он и оказался в плену, погибли. Их загнали во временный, окруженный колючей проволокой лагерь у церкви Сент-Эверт, а затем переправили в Мотт-Санген. На другой день он участвовал в тушении пожаров, которые целых пять дней опустошали центр Орлеана, в расчистке завалов, в погребении умерших. Пешком, в компании жалкого сброда, он присоединился к восемнадцати тысячам пленных лагеря в Питивье. Спали они прямо на земле, в грязи, изголодавшиеся, грязные, завшивевшие, не чувствуя зловония, которое от них исходило; некоторые из них уже месяц, как не меняли рубах и носков. Из-за куска заплесневелого хлеба, из-за черпака ячменной похлебки, выплеснутого в солдатский котелок, отбитую кружку или консервную банку вспыхивали драки.
Опустив голову, Матиас рассказывал все. О тридцати граммах конины, на которые время от времени они имели право, об их радости, когда ассоциация «Женщины Франции» доставила им несколько одеял, о бутербродах с ливерным паштетом, раздаваемых американскими легионерами, о пахнувшем гвоздикой куске мыла, который дала ему девочка, о постоянно ускользавшей надежде на скорое освобождение, о всеобщем доверии маршалу, о пачке табака стоимостью в один франк, продававшейся за сто франков, о растущем отчаянии, об обеднях, на которых присутствовало все большее количество военнопленных: сто человек из восемнадцати тысяч в начале июня, две тысячи из двух тысяч пятисот остававшихся — в начале августа. Он говорил, что находился среди этих двух тысяч молящихся о возвращении. С яростью рассказывал он об их трусости, когда речь шла о побеге, хотя сбежать было нетрудно, об их радости при объявлении о перемирии, об их разочаровании при чтении статей о прекращении военных действий, особенно параграфа 20, которым утверждалось, что «все французские военнопленные останутся в немецких лагерях до заключения мира», о долгих часах безделья, посвященных пережевыванию воспоминаний о «прежних» временах, сочинению на пустой желудок меню раблезианских пиршеств, мечтам о женщинах. К счастью для него, подошло время уборки урожая. Он был включен в число молодых деревенских парней, которых рассылали по всей Франции, чтобы заменить отсутствующих мужчин.
— Никогда не поверил бы, что стану испытывать такое наслаждение от уборки снопов под палящим солнцем! Ну и ели мы столько, сколько хотели.
С фермы в Босс он написал ей и отцу. Оба письма до сих пор так и не дошли. Не получив ответа, он попытался бежать, «позаимствовав» одежду у владельца фермы. Не прошел он и тридцати километров, как был схвачен и в вагоне для скота отправлен в Германию. Но в лагере в окрестностях Франкфурта он провел всего две недели и был направлен в лесоводческое хозяйство, где и оставался до освобождения. Он не понимал, почему его освободили: он не был кормильцем семьи. Единственным тому объяснением могло послужить окончание работ в лесу. Леснику больше не требовались рабочие руки, а лагеря в округе были переполнены. К тому же именно в то время правительство Виши пускало в ход все средства, чтобы добиться освобождения военнопленных. Ему повезло. А еще больше повезло в том, что был он здоров и крепок.
