— Да, все, кажись, царевна-государыня… Челом бейте, братцы-товарищи, государям, государыням да Думе всей их царской… А патриарха просите: невдолге бы и увенчал обоих государей, как искони бе, венцами царскими…
— Челом бьем… Венчайте государей поскореича… Отдали поклоны и вышли все вместе с Хованским. На площади снова заговорил перед стрельцами болтун Тараруй.
И на каждое его слово громкими, дружными кликами одобрения отзывалась толпа.
— Ну, Софьюшка, вот и в цари попала ты ныне, голубушка. Челом бью на радости, — тихо в этот самый миг сказал царевне Милославский.
— Не я… тот царь еще покуль, вон, што толкует с горланами на площади…
— И то слово твое верное… Да, слышь, сама сказала: «Покуль»… Верь, недолго повеличаетца…
В раздумье, недоверчиво покачивая головой, молча поднялась царевна.
Но время показало, что старый хитрец Милославский был прав [8].
ПАДЕНИЕ СОФЬИ
(23 мая 1682 — 12 сентября 1689)
Все, что заранее было решено в опочивальне царевны Софьи, на советах ее с Милославскими, Голицыным и Хованскими, что было оглашено перед боярами и царями устами выборных стрелецких и того же Хованского, — все это скоро получило торжественное, хотя и запоздалое подтверждение обычным в государстве путем.
Собран был духовный Собор и боярская Дума, постановили решение, огласили указ, и на 25 июня было назначено коронование двух братьев-царей.
По случаю этого торжества новые милости были дарованы ненасытным стрельцам… И начиная с 29 мая каждый день по два стрелецких полка получали полное угощение во дворце.
На большом листе бумаги была дана им жалованная грамата за государственной печатью. Скреплял грамату Василий Голицын, друг Софьи, объявленный начальником Посольского приказа и государственной печати сберегателем, подобно тому как назывался знаменитый московский канцлер Нардын Нащекин.
Грамата была выдана 6 июня, и с торжеством, с музыкой и ликованьем, держа на голове лист, отнесли его стрельцы в свою слободу.
Когда в Успенском соборе патриарх совершил двойной обряд венчания на царство обоих юных царей, Петр с Натальей скоро переехали в свое любимое Преображенское. А Москва и власть остались на долю Софьи и… князей Хованских, отца с сыном.
Оба они окончательно потеряли голову, как это и предвидел Милославский.
Чтоб избежать столкновения с наглым временщиком, Милославский даже прибег к старому средству: не только перестал появляться при дворе, но и уехал в одну из своих вотчин. Но оттуда неусыпно следил за новым недругом своей семьи, хотя и считал его гораздо менее опасным, чем Матвеева и Нарышкиных.
Князь Иван и Андрей Иваныч не захотели долго ждать и, опираясь на преданность стрельцов, решили не только из-за кулис править царством, а выступить полноправными властителями людей и всей земли русской.
Приверженец старой истинной веры, друг Аввакума, который до самого сожжения своего, то есть до 1681 года, укрывался в доме князя [9], Хованский надеялся, что стоит заиграть на этой струнке — и вся Москва пойдет за ним, вся русская земля.
Успех майского мятежа, в котором Хованский, по его собственному мнению, сыграл решающую роль, опьянил князя.
Недалекий фантазер-честолюбец позабыл, что весь решительный переворот подготовлялся много лет сильными, умными людьми, имевшими возможность затратить огромные средства на подкуп властных лиц, на подкуп духовенства, целых полков, целых сословий, которым сулились и давались огромные выгоды еще до начала дела.
Забыл он, что в игру вмешали людей, интересы которых самым насущным образом были связаны с успехом или неуспехом заговора.
И переворот совершился не благодаря Хованскому, а при помощи его, и помощи не совсем толковой, даже вредной порой, потому что крайняя наглость стрельцов, порожденная угодничеством и потачками Хованских, раздражила против них всех других ратников и даже целую Москву.
Стрельцы это чуяли и потому стали вести себя осторожней.
Они и просто устали после всех последних волнений. Им хотелось отдохнуть.
И уж, конечно, не стали бы они из-за веры снова, подымать мятеж и разгром. Ясно было, как день, что все партии, все роды, стоящие у власти, забудут свою рознь и сольются, чуть вспыхнет какая-нибудь религиозная распря. Ее погасят при самом возникновении, чтобы не было опасности для царства, чтобы оно не распалось в самой ужасной, в религиозной междоусобице.
Все это видели и понимали, кроме Хованских да небольшой кучки фанатиков-попов, готовых, по примеру Аввакума и попа Лазаря, и на сожжение пойти, только бы хоть на миг доставить торжество «истинной вере Христовой и двоеперстному знамению Креста»…
Упорно, без оглядки Хованский повел свою игру. И не одна вера вела его на такую решительную ставку. Свергнуть патриарха, женить сына на царевне Катерине Алексеевне, поставить своего святителя на Москве, убрать обоих малолетних царей, объявить государем сына — Андрея Иваныча Хованского, из рода Гедиминов, Ягеллонов, Корибута и других литовских великих князей, — вот какова была затаенная цель старика, которую поддерживал, конечно, и князь Андрей.
На первых порах, где угрозой, где посулами, Хованский успел добиться того, что в Грановитой палате 23 июня, за три дня до венчания царей, подали раскольничьи попы во главе с Никитой Пустосвятом челобитную, в которой обличали мнимую ересь правящей церкви и требовали водворения старых книг и древнего порядка богослужения.
Сначала челобитная встревожила патриарха и царей, вернее — царевну, которая думала, что снова все двадцать полков стрелецких затеяли поиграть судьбой царства. Но скоро выяснилось, что только девять полков стоят за старый крест. А остальные довольно равнодушны к этому вопросу.
Ответа на челобитную решили сейчас не давать. Но все-таки 5 июля под предводительством исступленного изувера, расстриженного попа по имени Никита, прозванного Пустосвятом, — большая толпа стрельцов и московских староверов так грозно на Лобной площади требовала к ответу патриарха, что, во избежание вспышки народной, всех крикунов позвали в Грановитую палату.
— Потому-де, — уговаривал бунтарей старик Хованский, — что и царевны и царицы волят быть при том словопрении. А на Красную площадь, на Пожар, выйти им не вместно.
Сначала раскольники не решались пойти, опасаясь, что это ловушка, что во дворце их всех переловят, как мышей, и посадят на цепь. Но Хованский и стрельцы обнадежили своих наставников, расколоучителей:
— Головы за вас положим, а в обиду не дадим. Как вам — так и нам…
Имея за собой подобную поддержку, раскольники, особенно Никита, вели себя вызывающе. И даже, в споре, Пустосвят ударил по лицу архиепископа Афанасия Холмогорского. Раньше Афанасий сам был начетчиком у аввакумовцев, но потом нашел более благоразумным и спокойным пристать к правящей церкви. Конечно, бывший раскольник особенно сильно возражал неистовому Никите, и тот собственноручно покарал «отпадшего», аки Люцифер отпал от Господа.
До вечера длились прения. Патриарх сам принял в них участие. Но, конечно, к соглашению не пришли. И когда Софья за поздним временем распустила собор, назначив его продолжение на другое время, раскольники кинулись к Лобному месту с криками:
— Перепрехом и посрамихом всех архиереев и патриарха самово. Тако веруйте… Тако творите…
И всему народу показывали двоеперстное крестное знамение…
Торжественно принял своих попов-подвижников Титовский староверческий полк. Это встревожило Софью.
На другое же утро вызвала она к себе выборных от всех стрелецких полков. Они явились. Только закоренелые титовцы не прислали ни одного человека.
Взволнованная, вышла к ним царевна и сразу стала рисовать печальную картину, какая ждет царство, если они, опора трона, последуют за безумными изуверами, не умеющими понять того, что читают…
— Нас ли, государей ваших, и земли спокойствие, променяете на шестерых чернецов-распопов? Ужли^ъ святейшего кир-патриарха им предадите на поругание?.. Горе мне… Не вы ли спасли и наши персоны, и все царство? — со слезами уж заговорила эта лукавая и умная правительница. — Кровь свою проливать за нас не щадили. И мы помним о душах ваших. Верьте, спасетесь и без тех юродов… Не слушайте и иных людишек лихих, хотя бы и высокова были звания и поставлены над вами. Как встали — так и сведены будут! А наши к вам милости — не престанут притекать. Не хватит казны — государи-цари и я сама кику останную в заклад отдам, продам крест золотой нательный — вам все дам, коли надо будет, коли нужду какую узнаете. Служите и нам, государям, как служили, прямите по правде, по присяге святой, как во храме Господнем присягали.
Первые отозвались выборные Стремянного полка:
