Бернард Маламуд - Мастер

— Умри, — говорит Бережинский. — Умри ты, ради Христа.

Он умирает. Он умирает.

А Кожин рассказывает, что получил письмо: сын у него умер. Бросился в Ангару под Иркутском.

— Снимите шапку, — сказал смотритель, стоя у него в камере.

Он снял шапку, и смотритель протянул ему пачку бумаги.

— Вот ваше обвинение, Бок, но это отнюдь не означает, что в скором времени ожидается суд.

Потом, согнувшись в цепях на своем табурете, Яков читал бумаги. Очень медленно он читал, а сердце скакало как бешеное, но ум бежал впереди сердца. Тот еврей, о котором шла речь, совершил ужасное преступление, угодил в ловушку, и он уже виделся узнику — мертвый, зарытый в могиле. Вдруг слова на бумаге мутились, уходили под воду. Когда они снова выныривали на поверхность, он читал их одно за другим и каждое выговаривал вслух. Прочтет три страницы — и нет больше мочи читать. Тяжелые, как бревна, были эти бумаги, и приходилось их класть на пол. Скоро, хотя зарешеченное окно еще пропускало свет, стало темно читать. Ночью он проснулся от жажды — глотать эти слова. Хотел было выпросить свечку у Кожина, потом испугался: вдруг бумаги подхватят от свечки огонь и сгорят. И он стал ждать до утра, и пытался читать во сне, и тут обнаружилось, что обвинение написано по-турецки. Он просыпался, щупал бумаги, убеждался, что они на месте, в кармане пальто. И снова он ждал утра. Едва рассвело, мастер накинулся на документ. И сперва ему показалось, что вся история изменилась по сравнению с тем, что он прочитал вчера, но потом он сообразил, что она изменилось только по сравнению с тем, как он сам ее сложил в голове по вопросам, которые ему ставили, по обвинениям, которые против него выдвигали. Само преступление было то же, хотя прибавились подробности, о каких он и не слыхивал, даже фантастические подробности; да и прежние были изменены, и сильно напущено мистики. Яков читал, нащупывая сопряжение фактов, которое все прояснит; будто бы только найти в них то, чего другие не видят, и сразу он докажет свою невиновность. А докажет — и тотчас же его освободят от цепей и отворят перед ним двери тюрьмы.

В этом «Судебном обвинении», перепечатанном на длинных синюшных страницах, рассказывалась история убийства Жени Голова — примерно так, как уже знал ее Яков, но ран теперь было сорок пять почему-то, «три группы по тринадцать, плюс еще две группы по три». Были раны, сообщалось в бумаге, на груди у мальчика, на горле, на лице и на голове — «возле ушей»; и вскрытие, предпринятое профессором М. Загребом с медицинского факультета Киевского университета, показало, что все эти раны были нанесены мальчику, пока сердце его еще билось. «Раны же в шейную аорту были нанесены тогда, когда сердце совсем ослабело».

В тот день, когда тело мальчика нашли в пещере, мать его, услышав это известие, лишилась чувств. Это упоминалось в полицейских отчетах. Затем следовали подробности, которые сначала Яков пробежал глазами, но потом вернулся к ним и прочитал медленно. Обморок Марфы Головой, говорилось в обвинении, «упоминается с особенной целью», ибо потом отмечалось, что она была спокойна на похоронах и не плакала, когда гроб ее сына опускали в могилу, хотя другие, «посторонние люди» горько рыдали, не в силах сдержать слез. Некоторые «доброжелательные свидетели», а «быть может, и не очень доброжелательные» были этим обеспокоены, и поползли «нелепые слухи», будто бы «эта достойнейшая женщина через посредство бывшего друга своего, ныне тяжелого инвалида, сама была замешана в убийстве собственного сына». По причине этих безосновательных слухов и в целях выяснения истины она была арестована и тщательно проверена полицией. Не однажды обыскали ее дом и не обнаружили «решительно ничего такого, что бы могло бросить на нее тень». И после нескольких дней внимательного расследования она была отпущена «с извинениями полицейских и других должностных лиц». Шеф полиции заключал, что слухи, о которых сказано выше, лишены основания, «весьма вероятно, это измышление врагов Марфы Головой, а возможно, и неких темных сил», ибо Марфа Голова была «примерной матерью, ничем не погрешившей против своего сына». «Подозрения такие суть низость». Ее сдержанное поведение на похоронах сына — «это поведение человека достойного, владеющего своими чувствами, как бы ни была тяжела его утрата». Ибо «не каждый, кто горюет, плачет», и «вина доказывается не выражением лица, но уликами». «Сколь много несчастная женщина претерпела до похорон сына, никто не спрашивал». Свидетели удостоверяют, что Марфа Голова была самой заботливой матерью и «тяжело работающей женщиной с безупречной репутацией, которой без всякого существенного вспомоществования приходилось воспитывать сына одной после того, как ее оставил умерший впоследствии безответственный отец ребенка». Далее заключалось, что попытки погубить ее репутацию — «дело неизвестных враждебных групп», стремящихся «скрыть вину одного из своих членов, истинного убийцы Жени Голова, мастерового Якова Бока».

— Вейз мир, — сказал Яков.

Подозрение падало на него с самого начала. Еще до похорон расползлись по городу слухи, что «истинный преступник, виновный в убийстве мальчика, исповедует иудейскую веру». Подозрение против Якова Бока «нашло себе подтверждение на предварительном следствии, коим установлено», что он: во-первых, будучи иудеем, прикрывался ложным именем и проживал в Лукьяновском, то есть округе, где особым указом запрещено проживать лицам иудейского вероисповедания, за исключением купцов первой гильдии и немногих заслуженных лиц свободных профессий. Во-вторых, назвавшись русским именем некоего Якова Ивановича Дологушева преследовал своими ухаживаниями Зинаиду Николаевну, дочь Николая Максимовича Лебедева, и даже пытался силой овладеть ею. «К счастью, она пресекла его низкие посягательства». В-третьих, Яков Бок подозревался другими работниками кирпичного завода, в особенности «проницательным десятником Прошко», в систематическом хищении средств, принадлежавших хозяину предприятия Николаю Максимовичу Лебедеву. В-четвертых, дворник Скобелев, десятник Прошко и «другие свидетели» неоднократно видели, как он гонялся за мальчиками во дворе завода возле печей. Там были Вася Шишковский, Андрей Хототов, ныне погибший Женя Голов, дети еще меньше, и все притом мальчики. И в-пятых, за Женей Головым однажды, поздно вечером, на кладбище, гонялся тот же Яков Бок, «сжимая в руке острый плотничий нож». Испуганный ребенок все рассказал своей матери. В жилище Бока над конюшней полиция обнаружила мешок с инструментами, содержавший «окровавленные шила и ножи». Несколько окровавленных тряпок были также найдены у него в помещении.

Мастер вздыхал и читал дальше.

«В довершение вышеозначенных улик, как свидетельствовала Марфа Голова, Женя ей жаловался, что Бок преследовал его своими сексуальными домогательствами и боялся, что мальчик на него донесет в полицию». «Женя, умный и сообразительный мальчик», выслеживал Бока «в некоторых случаях» и обнаружил, что тот «встречается с шайкой других иудеев, жуликов, взломщиков и прочих подонков общества в подвале синагоги». По свидетельству матери, ее сын грозился донести об этой преступной деятельности в полицию. Более того, Вася Шишковский и Женя Голов «по-мальчишески» злили Бока, бросаясь в него камнями и высмеивая его национальность, и он решил им отомстить. «Женя Голов, к великому своему несчастью, попал в грязные руки Бока, и великое счастье Васи Шишковского, что он избег этой страшной судьбы».

Он поспешно бежал глазами по той части, где он убивает мальчика. («Скобелев свидетельствует, что видел, как Бок нес в руках большой извивающийся мешок, формой похожий на человеческое тело, вверх по ступеням к себе в помещение. И там, по неоспоримым свидетельствам, мальчик подвергся пыткам и был потом убит Яковом Боком, возможно, с помощью одного или двух своих единоверцев».) «Будучи в тюрьме, — далее повествовала бумага, — вышеозначенный Яков Бок пытался повлиять на фальшивомонетчика Гронфейна, друга и единоверца, дабы тот подкупил Марфу Голову, с тем чтобы она не свидетельствовала против него. Денежную сумму, предназначавшуюся на это дело, предполагалось собрать по подписке в еврейской общине в черте оседлости. Другая сумма, в 40000 рублей, позже была предложена непосредственно Марфе Головой с тем, что она тайно покинет Россию через границу с Австро-Венгрией, но Марфа Голова с негодованием отказалась».

Последний абзац гласил: «Вследствие всего вышеозначенного, судебный следователь, прокурор и председатель Киевского губернского суда пришли к единому согласованному выводу, положенному в основу судебного обвинения от сего дня, что Яков Бок, иудейского вероисповедания, преднамеренно, с целью замучить и убить, заколол до смерти Евгения Голова, двенадцати лет, единственного и любимого сына Марфы Владимировны Головой, по вышеуказанным причинам, а именно — движимый необузданной жаждой отомстить невинному ребенку, который обнаружил его участие в преступной шайке. Однако при столь редкостной низости и жестокости преступления можно предполагать и наличие иных, привходящих мотивов. Лишь злодей с извращенной садистической психологией мог осуществить столь неестественный, чудовищный замысел и пойти на такое гнусное дело».