по бледной синеве, изукрашенные золотыми и померанцевыми полосами солнечных лучей. Деревенская тишина покрывала большое поселение вдалеке, окружённое лесами.
Оно лежало тут закрытое от нападений неприятеля (который так часто уничтожал и опустошал край), потому что нигде вокруг него пожарищ видно не было, а хаты имели время постареть в мире.
Посередине на холме, опоясанная заросшим зеленью валом и окружённая частоколом, находилась большая деревянная усадьба с высокой крышей. Ещё более высокие, чем она, ворота, указывали въезд. Они стояли теперь открытыми.
В довольно пустом дворе, среди которого был более всего виден колодец с журавлём и корытами, разложились какие-то повозки, от которых отпрягали коней, спешивались всадники, было шумно, и много челяди, выбежавшей из сараев, поспешно крутилось около усадьбы.
Местный властелин, в длинной опонче, подпоясанной ремнём, в чёрных кожах, с загорелым лицом, с длинными волосами, спадающими на плечи, держа в одной руке высокую шапку, в другой – белую трость, казался занятым и обеспокоенным размещением приезжих.
Упали сюда, видимо, нежданные, потому что все около них суетились, потеряв головы…
Панский штат, который разглядывался во дворе, был вполне великолепный и представлял состоятельного человека… Более двадцати мужчин, вооружённых лучшим оружием, на добрых и украшенных конях, несколько возов, разноцветная одежда челяди, фигуры придворных и солдаты, гордые и дерзкие, пожалуй, наталкивали на размышление о путешествующем удельном князе.
Хозяйничало здесь это рыцарство как дома. Один, как видно, главный, говорил владельцу в приказывающем тоне, а тот, шапки не надевая, обеспокоенный, подгонял челядь.
Нужно было разместить людей и коней, на случай слякоти куда-нибудь под крышу загнать возы, хотя они были покрыты шкурами, наконец, эту уставшую и проголодавшуюся горсть кормить и поить.
Охрипший и крикливый голос хозяина каждую минуту призывал паробков, а те, испуганные, бегали, хватая то и это. Один схватился уже за журавль и, встав на подставку колодца, как можно скорей наливал в корыта воду, потому что кони, страдающие от жажды, к сухим корытам тиснулись; другой тащил из сарая сено. Рыцарство прикрикивало и ругалось… То же движение видно было при усадьбе, все двери которой стояли открытыми, а окна сдвинутыми.
Но тут, за исключением челяди, прибывших гостей видно не было.
В сенях двое вооружённых отдыхали на лавке, поснимав с головы железные шлемы; сидели они уставшие, ничего не говоря друг другу.
В соседней комнате, не запертые двери которой были только чуть прикрыты, слышались тяжёлые шаги мужчины, который медленно, как-то странно перемещался. По этой походке было видно, словно проделанная дорога его не успокоила и не утомила.
Вооружённые, что слушали у двери, поглядывали изредка друг на друга, словно спрашивали: что он делает…
Действительно, кто-то там перемещался как бы без мысли, а под властью чувства, что метало им.
Шёл то очень живо и как бы мчался за чем-то, то останавливался как вкопанный, то плёлся, таща за собой тяжёлые ноги… Эти движения сопровождал то лязг оружия, которое имел на себе, то вздох уставшей груди…
Иногда тяжело присаживался на лавку… слышно было прогибающееся под ним сухое дерево, то поспешно вставал и бегал по комнате, приближаясь к самой двери и отдаляясь в другой конец… откуда доходил глухой топот.
Вооружённая стража, сколько бы раз он не подходил к двери, казалось, готовиться встать, а когда не дожидалась пана, падала, утомлённая, дыша свободней…
Тем временем панский кортеж собирался на ночной отдых, ибо наступал вечер.
В хате, стоящей неподалёку от усадьбы, бабы уже разжигали большой костёр, видимый через открытые двери, из которых дым влажных, вдруг подожжённых полен выходил клубами.
В другой хате рядом, где была баня, паробки также как можно спешней накладывали дерево, чтобы для приезжих, хотя поздно, ванна была готова.
Бледное солнце медленно опускалось, просвечиваясь сквозь облака. От деревни доходил теперь гул, блеяние и рёв стад, возвращающихся с пастбищ… Вдалеке у пруда стучала мельница. Стаи уток полосами и группами тянулись к болотам…
Из комнаты, в которой прохаживался прибывший, пан или гость, иногда в открытое окно показывалась голова.
Сколько бы раз она не вышла из этих рам, на тёмном фоне комнаты, у тех, что стояли во дворе и видели её… словно мурашки пробегали, они выпрямлялись, умолкали, вставали, покорные и готовые действовать по кивку.
Была это голова, которая на любых плечах сидеть не могла и любому принадлежать.
Панский облик, грозный, страшный, вместе красивый и выражающий тревогу. Серые глаза, но пронзающие бледным холодным взглядом, орлиный нос, высокий лоб, стиснутые губы, бледные щёки, уже вспаханные бороздами забот и лет… Вокруг пышные седеющие волосы…
Из дивно сложенных уст, словно для улыбки и кусания вместе, казалось, дышат гордость, высокомерие, сила власти и похоть.
Когда эти губы дрожали, а глаза им серым своим стеклянным блеском вторили, самый храбрый чувствовал тревогу, которая пронизывала челядь при виде этого бледного облика.
Голова эта внезапно высовывалась, как вытолкнутая чем-то из середины, но не глядела на людей, что при её появлении чувствовали угрозу – она смотрела куда-то вдаль, как бы выжидала и прислушивалась.
Так мгновение она рисовалась на чёрном фоне, с сильными руками, опёртыми на раму окна, и исчезла во мраке…
Тогда стражники, сидящие на скамейке в сенях, снова слышали нетерпеливую походку, лязг и стук.
Начинало смеркаться, когда вдалеке задрожала земля, словно от конских копыт.
Вооружённые люди у колодца повернули глаза к тракту и голова мелькнула в окне… Остановилась, долго не прячась в глубину. Приложил руку к уху, прислушиваясь, ждал…
Была слышна рысь приближающихся, которых за деревьями и зданиями видно ещё не было.
Приближались. Различали уже во дворе не топот копыт гонимого стада, что, всполошась, разбегалось, но размеренные шаги кучки людей, кони которых привыкли идти вместе. Стучало как бы железо… Походка была тяжёлая.
Голова в окне живо задвигалась, вытянулась ещё больше… Из-за заборов показались железные заострённые шлемы… и несколько копий… Смотрящий исчез, отдалив позицию. Около двадцати всадников направлялись к открытым воротам.
Впереди на тяжёлом и взмокшем коне ехал сильно сложенный муж, черноволосый, в красивых доспехах. Наполовину он был покрыт железом, хотя был в пути, по обычаю тех, что его не привыкли снимать, чтобы не отучать плеч от рыцарского бремени. За ним тут же оруженосцы везли щит и меч, а далее, облачённые доспехами, усатые, заросшие, хлоп в хлопа, люди отборные и рослые, различно вооружённые, ехали на украшенных конях, как кому пришлось, в ремнях и латуни.
На щите, который вёз оруженосец, и на шлеме у того, что ехал впереди, виден был знак вызова, привязанный белый платок со спущенными концами.
По
