Еще раза два до рассвета он наугад стрелял во тьму на подозрительные шорохи, но у тех, кто помогал скрыться Такаси Оно, видимо, не было огнестрельного оружия, или в самом деле сила Слова Божия не позволяла им перейти к более активным действиям.
Он подумал, что, как бы там ни было, а эта ночь и этот разговор вряд ли пройдут для Такаси Оно даром. Василий чувствовал, что душа его противника начала просыпаться, словно стряхивая с себя многолетнее наваждение, а это значит, что он не сможет жить так, как прежде. И это можно считать главным итогом их встречи и поединка.
Может быть, Такаси Оно поймет, что сила не в возможности купить человека и не в том, чтобы заставить его себя бояться.
В эту ночь они оба волей или неволей пощадили друг друга и впервые друг с другом поговорили.
Это только самое начало нового пути для Оно, но важно уже то, что он ступил на него. Может быть, он осознает наконец темную природу своего могущества и то, что зло поймало его на мелкой страсти к отмщению и к первенствованию?
* * *
Я отложил законченную страницу рукописи и взглянул в окно: незаметно стемнело, зажглись фонари, но улицу за окном я видел в этот вечер какими-то другими глазами – будто сам только что вернулся из далекого тибетского ущелья, где на моих глазах и словно бы с моим участием только что произошла схватка не просто двух сильных борцов, но и двух противоположных друг другу духовных сил.
«Не такая ли схватка, только невидимая, происходит в душе каждого из нас? – подумалось мне. – Она, может быть, еще более тяжелая потому, что в покаянии, в осознании дурного в себе мы отдираем от себя с болью часть самого себя же. Но это исцеляющая боль, через которую необходимо пройти, чтобы спасти в себе Образ и Подобие Божии. Однако ведь христианское покаяние – это не просто самобичевание, это мольба ко Господу освободить от грехов и открыть иной, праведный путь жизни. Покаяние – это надежда».
Мой герой не знал, что тот, кого он считал своим духовным отцом, Николай Японский, ныне причисленный к лику святых, записал в своем дневнике в новогодний день 1872 года: «Перед Богом я скажу: „Да, Господи, были у меня грехи, но мои грехи – это не весь я. Грехи – грехами, но не ими и не для них я жил, а была у меня идея жизни – служение вере и Господу!“».
Эти слова святого Николая звучат как бы указующим заветом каждому из нас, каждому истинному христианину… Надо только помнить о том, что Христос принес в мир Любовь и Прощение, а значит, и надежду для каждого из нас на спасение души и жизнь вечную.
Василий чувствовал, что эта схватка с Такаси Оно не пройдет напрасно и для него самого: он был далек от того, чтобы гордиться собственным поведением или чувствовать себя действительно проповедником, возвращающим грешника на праведный путь. Не в этом было дело.
Василию еще надо было понять, зачем ему была послана эта встреча. Не должен ли и он тоже извлечь из нее какой-то урок?
«Жизнь – это не до-дзе, – вспомнил он слова своего первого сенсэя. – Как бы ты ни был силен, не давай амбициям решать за тебя, всегда ищи путь к переговорам».
* * *
С рассветом Василий обнаружил, что вместе с проводником исчез и нанятый им мул. Утро занималось словно нехотя – сырое и туманное. Василий вздохнул и поступил согласно мудрому правилу: «Если не знаешь, что делать, делай шаг вперед». И он привычно начал день серией ката, разминающих мышцы и напоминающих телу приемы боевого дзюдо. Теперь, проделав их, он почувствовал, что готов отправиться в путь.
В это утро он понял, как обманчивы расстояния в горах. Казалось, вот он – монастырь: мощной громадой нависает над самой рекой. Но, во-первых, речной брод, который было нелегко отыскать в тумане и на ощупь, оказался далеко в стороне от места ночевки. Теперь и сам монастырь казался в тумане далеким темным призраком. А еще предстояло найти горные тропы к нему.
Какое-то подобие дороги Василий порой отыскивал, но чаще всего оказывалось, что очередную слабо намеченную тропу перегораживают обвал или осыпь, и приходилось возвращаться или, если это возможно, сворачивать в сторону, чтобы найти обходной путь.
* * *
Наконец он почувствовал, что окончательно заплутал. Василий понимал, что с наступлением сумерек и без того темный туманный день вовсе не позволит продолжать движение. Между тем, хотя он, видимо, успел забраться довольно высоко, туман и не думал рассеиваться, а под ногами образовалось что-то вроде скользкой снежной корки.
Он ощущал уже голод и начал размышлять о будущем ночлеге, когда в стороне от того, что считал тропой, заметил какой-то темный силуэт. То, что он издали принял за обломок скалы, оказалось прижавшейся к скале горной хижиной, сложенной из дикого камня и неизвестно как поднятого сюда топляка.
«По крайней мере можно будет укрыться от сырости на ночь, – подумал Василий. – И еще неизвестно, что за зверье водится в здешних местах. А стены вроде надежные… Правда, неизвестно, как примет меня хозяин, если он сейчас дома».
Окон в хижине не замечалось, потемневшая от сырости дверь была захлопнута, из низенькой трубы вроде не поднимался дым. Василий постучал и благоразумно отступил назад и в сторону, ожидая ответа. Отклика не было. Он толкнул дверь, которая, судя по всему, открывалась вовнутрь, и вошел.
* * *
Внутренность хижины слабо освещалась каменным углем, который бездымно тлел в каменной чаше, расположенной посреди помещения. Значит, тот, кто поддерживал огонь в этом то ли жертвеннике, то ли очаге, ушел недавно и находился где-то недалеко.
В дальнем углу было устроено что-то вроде лежбища, покрытого козьими шкурами. Вдоль стены тянулись грубо сколоченные полки. Обследовав их, Василий кроме сосудов с непонятными жидкостями и маслами обнаружил запасы муки (на вкус ячменной), вяленого мяса (видимо, тоже козьего) и зеленого чая, заботливо хранимого в кожаном кисете.
Несколько глиняных чашек разной величины, медный кувшин и два закопченных, тоже медных, ковша вместе со сковородой на длинной ручке составляли весь посудный набор неизвестного обитателя хижины.
Так как другого очага в хижине не наблюдалось, Василий решил, что, наверное, не оскорбит религиозных и собственнических чувств хозяина, если вскипятит на углях немного растопленного снега, заварит чай и запьет этим горячим напитком кусок позаимствованного вяленого мяса.
Он свалил в углу свои баулы, потер намятое ими плечо и с неохотой вышел наружу. Сумерки сгущались. Обойдя хижину с трех сторон (четвертой она прислонялась к скале), Василий не заметил ничьих следов, кроме собственных. Постояв, он не услышал никаких звуков, даже ветер, обычный на таких высотах, не посвистывал в горных расселинах. Тишина и туман неприятно, почти физически давили на него.
Он вернулся, принеся в ковше снега, и принялся за нехитрые приготовления к скудному ужину. Не мешало также просушить отсыревшие в тумане одежду и обувь. Теплый полумрак хижины, усталость от долгих блужданий и приятная тяжесть в желудке вскоре сделали свое дело: несмотря на бодрящие свойства зеленого чая, он добрался до козьих шкур и задремал, как ему казалось, вполуха и ненадолго.
Он проснулся от незнакомого пряного запаха: кто-то, видимо, плеснул на угли душистого масла или бросил в очаг кусочек ароматной смолы. Какая-то смутная тень виднелась возле чаши с углями.
Василий вскочил, одинаково готовый и извиниться за свое непрошеное вторжение, и отразить возможное нападение. «Уж не Такаси ли Оно это?» – мелькнуло у него в голове.
Но голос, который прозвучал в полумраке хижины, принадлежал явно человеку очень немолодому:
– Мир тебе на твоем Пути, странник!
И услышав эти слова, Василий едва не опустился снова на лежбище, потому что они были произнесены… по-русски! То, что не удалось сделать другому, сильному борцу, сделали слова: они чуть не свалили его с ног. Ошарашенный услышанным, он почувствовал внезапную слабость и понял, что не может произнести в ответ ни звука.
Пока, онемев от неожиданности, Василий подбирал ответные слова, хозяин хижины засветил какое-то подобие лампадки. В жилище снова запахло ароматным маслом и стало светлее. В этом неверном свете Василий наконец разглядел того, кому был обязан своим временным приютом: это был высокий худощавый старец с длинными абсолютно белыми волосами и бородой, одетый в подобие рясы из темной шерстяной ткани. Возле очага рядом с одеждой Василия сушились плащ из козьих шкур и такие же лохматые сапоги.
– Мир и вам, отче! – наконец нашелся Василий и низко, как бывало сэнсэю, поклонился ему.
Старец не торопился с дальнейшим разговором: он придвинул к огню в очаге один из своих ковшей, налил туда воду, видимо, принесенную в медном кувшине; достал уже знакомый Василию кисет с чаем и плетеные из ремешков коробочки с какими-то корешками и травами; ловко замесил в свободном ковше пресное тесто и с другого конца очага поставил на угли сковороду с длинной ручкой.
