А мужчины говорили:
— Давно не видели мы таких превосходных состязаний, как нынче.
Они бились друг с другом об заклад, без сожаления отвешивая золото и серебро, и вместе распивали вино и веселились, вернувшись домой, и светильники горели у них допоздна. Женщины сбежали от своих мужей в чужие постели, но никто не был в обиде, ибо таков был их обычай.
Я лежал на своей циновке, так как в эту ночь Минея не могла прийти. Рано утром я послал в порт носилки и отправился сопровождать ее в обитель бога. Ее доставили туда в золотом экипаже, запряженном лошадьми с плюмажами, и друзья сопровождали се в носилках или пешком с шумом и смехом, забрасывая ее цветами и останавливаясь по пути, чтобы выпить вина.
Путь был долог, но у всех была еда, и они отламывали ветки и обмахивали друг друга, и обращали в бегство крестьянских овец, и проделывали много разных шалостей. Обитель бога находилась в пустынном месте у подножия прибрежной горы; приблизившись к ней, все притихли и заговорили шепотом, и смех прекратился.
Эту обитель трудно описать, ибо она походила на низкий холм, поросший травою и цветами и уходящий в глубь горы. Вход был прегражден высокими медными воротами, а перед ними располагался маленький храм, где происходило посвящение и жили сторожа. Когда сюда прибыла процессия, уже смеркалось. Друзья Минеи вышли из носилок, расположились на траве и начали есть и пить и подшучивать друг над другом, позабыв о всякой торжественности, ибо у критян короткая память. Когда стемнело, они зажгли факелы и стали гоняться друг за другом сквозь заросли, пока женский визг и мужской смех не замерли во тьме; а Минея сидела одна в храме, где никто не мог к ней приблизиться.
Я наблюдал за ней, пока она сидела. Она была разукрашена золотом, как статуя богини, и на голове у нее был большой позолоченный головной убор; она пыталась улыбнуться мне, но улыбка ее была безрадостной. Когда взошла луна, с нее сняли драгоценности и золото, надели на нее простую одежду и повязали ее волосы серебряной сеткой. Потом стражники отодвинули засовы на медных воротах, которые открылись с сильным грохочущим звуком; потребовалось десять мужчин, чтобы отодвинуть каждую створку. Вокруг зияла тьма. Царило глубокое молчание. Минотавр опоясался золотым поясом, повесил на бок меч и надел золотую голову быка, так что перестал походить на человека. В руку Минее дали зажженный факел; Минотавр повел ее в обитель мрака, где они и скрылись, и свет факела исчез. Потом медные ворота снова с грохотом закрыли и укрепили огромными засовами, отодвинуть которые могли только несколько сильных мужчин, и Минеи я больше не видел.
Меня охватила такая боль отчаяния, что сердце мое стало открытой раной, из которой по капле уходила жизнь. Я упал на колени и склонил голову к земле. В этот час я понял, что никогда больше не увижу Минеи, хотя она и обещала вернуться и жить со мной всю жизнь. Я знал, что она не вернется назад. Почему я убедился в этом именно тогда, не моту сказать, так как до тех пор колебался, и верил, и страшился, и надеялся, и пытался убедить себя, что критский бог не такой, как все прочие боги, и что он освободит Минею во имя любви, которая связала ее со мной. Теперь я больше не надеялся на это и лежал, уткнувшись лицом в землю, пока рядом со мной не сел Капта, сжав руками голову, раскачиваясь и причитая.
Цвет критского юношества пробежал мимо меня с факелами в руках; все исполняли замысловатые танцы и пели песни, слов которых я не понимал. Как только медные ворота закрылись, их обуяло такое неистовство, что они стали прыгать, и плясать, и бегать до упаду, и их голоса резали мне уши, как пронзительные крики ворон на городских стенах.
Немного погодя Капта перестал причитать и сказал:
— Если меня не обманывают глаза, а я не так напился, чтобы у меня двоилось в глазах, то Рогатоголовый вышел из горы. Я только не знаю, каким образом, ибо никто не открывал медных ворот.
Он говорил правду. Минотавр вернулся, и золотая голова быка сняла пугающим блеском при свете луны, когда он вместе с другими исполнял обрядовый танец. Увидев его, я не мог сдержать себя, вскочил, поспешил к нему, схватил его за рукав и спросил:
— Где Минея?
Он отбросил мои руки и качнул своей маской, но так как я не отошел, он снял ее и гневно сказал:
— Нарушать священный обряд запрещено, но поскольку ты чужеземец, ты, вероятно, не знаешь об этом, и я отвечу тебе при условии, что ты не поднимешь вновь на меня руку.
— Где Минея? — снова спросил я.
— Я покинул Минею во тьме обители бога, как это положено, и вернулся, чтобы танцевать обрядовый танец в честь бога. Чего еще хочешь ты от Минеи, раз уж тебя вознаградили за ее возвращение?
— Как мог ты вернуться, если она не вернулась? — настаивал я, протискиваясь к нему, но он оттолкнул меня, и танцоры встали между нами. Капта схватил меня за руку и оттащил в сторону. Он хорошо сделал, ибо кто знает, что могло произойти?
Капта сказал мне:
— Ты безрассудно поступаешь, привлекая так много внимания; лучше было бы танцевать вместе с остальными и смеяться и петь, как и они, иначе ты можешь погубить себя. Я знаю теперь, что Минотавр вышел через маленькую дверь неподалеку от медных ворот. Я ходил поглядеть на нее и видел, как сторож запер ее и унес ключ. А теперь выпей вина, господин, и успокойся. Лицо твое искажено, так у одержимого, и ты вращаешь глазами, как сова.
Он дал мне выпить вина, и я задремал там на траве при лунном свете, а пламя факелов колыхалось у меня перед глазами. Капта потихоньку подмешал в вино маковый сок. Так он был отмщен за то, что я сделал с ним в Вавилоне, чтобы спасти его жизнь, но он не упрятал меня в кувшин. Он накрыл меня одеялом и не позволил танцорам топтать меня ногами. В свою очередь, может быть, он спас мне жизнь, ибо в отчаянии я мог вонзить свой клинок в Минотавра и убить его. Он просидел подле меня всю ночь напролет, пока не опустел винный кувшин, после этого он заснул и дышал винными парами мне в ухо.
На следующий день я проснулся поздно. Лекарство было так сильно, что сначала я не понял, где я. Когда я вспомнил, то уже успокоился, и голова моя прояснилась, и благодаря принятой дозе я больше не безумствовал. Многие из тех, кто участвовал в процессии, вернулись в город, но некоторые еще спали среди кустов, мужчины вместе с женщинами с бесстыдно обнаженными телами, ибо они пили и танцевали до утра. Проснувшись, они надели чистые платья, и женщины снова спрятали волосы, недовольные тем, что не могли выкупаться; вода в реке была слишком холодна для тех, кто привык к горячей воде из серебряных кранов.
Но они сполоснули рты и намазали мазью лица, накрасили губы и брови и, позевывая, говорили друг другу:
— Кто остается ждать Минею, а кто возвращается в город?
Большинство из них устали от пирушки и вернулись в город в течение дня. Только самые молодые и ненасытные остались, чтобы продолжать развлекаться под предлогом ожидания Минеи; истинная же причина заключалась в возможности провести ночь с кем-то, кто им нравился. Жены использовали удобный случай отослать мужей в город, чтобы избавиться от них. Теперь я понял, почему единственное увеселительное заведение в городе находилось в порту. Наблюдая их игры в течение этой ночи и последующего дня, я думал, что девицам, для которых это было ремеслом, было бы трудно соперничать с критскими женщинами.
Перед тем как Минотавр ушел, я сказал ему:
— Могу ли я остаться ждать возвращения Минеи вместе с ее друзьями, несмотря на то что я чужеземец?
Он злобно посмотрел на меня и ответил:
— Ничто не может помешать тебе. Но полагаю, что именно сейчас в порту находится корабль, который отвезет тебя обратно в Египет, ибо ты ждешь тщетно. Ни один из посвященных богу никогда не возвращался.
Но я настаивал с деланным простодушием:
— Я действительно был немного увлечен Минеей, и мне было обидно отказаться от нее ради се бога. Но, по правде говоря, я не надеюсь на ее возвращение; как и для других, это повод остаться здесь, ибо здесь много очаровательных девушек, а также женщин, которым нравится заглядывать мне в глаза и прижиматься ко мне грудью, а это то, чего мне не приходилось еще испытать. Минея, в сущности, ужасно ревнивая и вздорная девушка, она мешала мне наслаждаться, хотя сама ничего не могла мне предложить. К тому же я должен попросить у тебя прощения за то, что был так пьян прошлой ночью и невольно оскорбил тебя. Я не могу как следует всего припомнить, так как все еще под хмельком.
Я говорил все невнятнее и моргал и стонал от головной боли, пока он не улыбнулся, сочтя меня идиотом, и не ответил:
— Если дело обстоит так, не стану мешать твоему удовольствию, ибо на Крите мы широко смотрим на вещи. Поэтому оставайся и жди Минею столько, сколько пожелаешь, но постарайся, чтобы от тебя никто не забеременел, ибо этого чужеземцу не полагается делать. Пусть этот совет не обижает тебя; я говорю это как мужчина мужчине, чтобы ты мог понять наши обычаи.
