— Синухе, если бы я и хотела, я не смогла бы последовать за тобой, ибо ни один корабль не увезет нас с Крита и ни один капитан не посмеет укрыть нас на борту. Меня сторожат уже для моего бога, и я не позволю, чтобы тебя убили из-за меня. Я не могу уйти с тобой. После того как я танцевала перед быками, их воля сильнее моей воли, хотя я не могу объяснить тебе этого, потому что ты этого не испытал. Поэтому в ночь полнолуния я должна войти в обитель бога, и никакая сила на земле не сможет помешать мне. Отчею это так, не знаю и, быть может, не знает никто, кроме Минотавра.
Мое сердце было подобно пустой гробнице, и я сказал:
— Никто не знает, что будет завтра, и я не верю, что ты вернешься из этой обители. В золотом дворце бога моря ты сможешь испить вечной жизни из его источника, позабыв обо всем земном, позабыв даже меня, хотя я не верю ничему этому. Это только сказка, а после всего, что я повидал, я уже не верю сказкам. Поэтому знай, что, если ты не вернешься в положенное время, я сам войду в обитель бога и вызволю тебя. Я вызволю тебя, если даже ты не пожелаешь вернуться. Такова моя цель, Минея, если даже это и будет последним моим делом на земле.
Но она в ужасе закрыла мне рот рукой и, оглядевшись кругом, воскликнула:
— Тише! Ты никогда не должен говорить такое и даже думать о таком. Обитель бога темна, и ни один чужеземец не сможет найти туда дорогу. Ибо непосвященного подстерегает там страшная смерть. Ты даже не сможешь войти туда, ибо медные ворота охраняются. Я рада этому, зная, что в своем безумии ты мог бы и в самом деле поступить так, как говоришь, и броситься туда себе на погибель. Верь мне, я вернусь по своей воле, ибо мой бог не может быть таким злым, чтобы помешать моему возвращению к тебе, если я этого желаю. Это самый справедливый и прекрасный бог, охраняющий могущество Крита и ко всем доброжелательный; благодаря ему цветут оливы, и созревает зерно в полях, и корабли идут по морю под парусами. Он посылает нам благоприятные ветры и водит суда в тумане, и никакое зло не постигнет тех, кого он охраняет. Почему же тогда он должен желать мне зла?
С детства росла она под его сенью; она была слепа, и я не мог открыть ей глаза, хотя вылечивал слепых с помощью иглы и возвращал им свет. В бессильной ярости я схватил ее в объятия и целовал ее и ласкал ее ноги, и они были гладкими, как шелк, и она была для меня, как свежая вода в пустыне.
Она не сопротивлялась, только прижалась лицом к моей шее и дрожала, и ее слезы обжигали меня, и она говорила:
— Синухе, друг мой, если ты сомневаешься, что я вернусь, я ни в чем не откажу тебе. Делай со мной, что хочешь, если это может доставить тебе радость, и, хотя я должна умереть из-за этого, в твоих объятиях я не боюсь смерти; важно лишь то, что мой бог забирает меня от тебя.
Я спросил ее:
— Это было бы радостью для тебя?
Она нерешительно ответила:
— Не знаю. Знаю только, что мне неуютно и беспокойно вдали от тебя. Знаю только, что туман застилает мне глаза и колени мои слабеют, когда ты касаешься меня. Я всегда ненавидела себя за это и боялась твоих прикосновений. В то время все было просто, ничто не омрачало моей радости. Я гордилась только своим мастерством, и гибкостью, и непорочностью. Теперь я знаю, что твое прикосновение сладостно мне, хотя оно может причинить мне боль — сама не знаю, почему. Может быть, потом мне стало бы грустно. Но если бы ты был счастлив, тогда твоя радость — моя радость, и я не хочу ничего другого.
Разжав объятия, я гладил ее волосы, глаза, шею и говорил:
— Для меня достаточно того, что ты пришла сюда сегодня ночью, как ты делала, когда мы вместе бродили по дорогам Вавилона. Дай мне золотую ленту с твоих волос; я не прошу сейчас у тебя ничего большего.
Она с сомнением взглянула на меня и, поглаживая руками бедра, сказала:
— Наверно, я слишком худая, и это тебе не по душе. Несомненно, ты предпочел бы более веселую женщину, чем я. Но я была бы веселой, я сделала бы все, чего ты хочешь, чтобы не разочаровать тебя, и я дала бы тебе столько наслаждения, сколько могу.
Я улыбнулся ей, погладил ее нежные плечи и сказал:
— Минея, для меня нет женщины прекрасней, чем ты, и ни одна не может дать мне большей радости, но я не взял бы тебя ради своего удовольствия, чтобы ты мучилась из-за своего бога. Я знаю кое-что, что могло бы дать счастье нам обоим. По обычаю моей страны мы должны взять кувшин и разбить его. Сделав это, мы станем мужем и женой, хотя я и не обладал тобой и ни один жрец не был нашим свидетелем и не записал наши имена в книгу храма. Поэтому пусть Капта принесет нам кувшин, чтобы мы могли совершить этот обряд.
Ее глаза расширились и засияли в лунном свете, и она захлопала в ладоши и радостно улыбнулась. И тогда я пошел искать Капта и обнаружил, что он сидит на полу у моей двери, размазывая слезы рукой. Увидев меня, он зарыдал.
— Что случилось, Капта? — спросил я. — Почему ты плачешь?
Он, не смутившись, ответил:
— Господин, у меня нежное сердце, и я не мог сдержать слез, услышав все, о чем вы говорили с этой узкобедрой девушкой. Никогда в жизни не слышал я ничего более трогательного.
Я сердито пнул его ногой и сказал:
— Значит, ты подслушивал под дверью и слышал все, что мы говорили?
Он простодушно возразил:
— Это и есть то, что я разумею, ибо другие терлись у твоих дверей и подслушивали, не имея никакого отношения к тебе, а только чтобы шпионить за этой девушкой. Поэтому я угрозами прогнал их прочь и уселся у двери охранять ваш покой, считая, что тебе было бы неприятно, если бы прервали такой важный разговор. А сидя здесь, я, конечно, слышал то, что вы говорили, и это было так прекрасно, хотя и по-детски, что я поневоле заплакал.
Нельзя было сердиться на него за такое простодушие, и я ответил только:
— Если ты слышал это, то знаешь, что нам нужно. Поспеши принести мне кувшин.
— Какой должен быть кувшин, господин? — спросил он уклончиво. — Ты хочешь глиняный или каменный кувшин, раскрашенный или обыкновенный, высокий или низкий, широкий или узкий?
Я слегка ударил его палкой, ибо мое сердце было исполнено доброты, и сказал ему:
— Ты очень хорошо знаешь, что я имею в виду, и для моей цели подойдет любой кувшин. Перестань хитрить и принеси мне быстро первый кувшин, который попадется тебе под руку.
Он сказал:
— Я уже бегу и говорю эти слова, чтобы дать тебе время все обдумать. Разбить кувшин вместе с женщиной — это важный шаг в жизни мужчины, и здесь не следует спешить или поступать необдуманно. Но я, конечно, достану кувшин, раз ты этого хочешь, и не стану мешать этому делу.
Капта принес нам старый кувшин из-под масла с запахом рыбы, и мы вдребезги разбили его вместе, Минея и я. Капта был свидетелем свадьбы, он положил ногу Минеи себе на шею и сказал:
— С этой минуты ты моя госпожа и можешь повелевать мною так же, как и мой господин, или даже больше, но я надеюсь, что ты не будешь ошпаривать кипятком мои ноги, когда разозлишься. Кроме того, я надеюсь, что ты любишь мягкие туфли без каблуков. Я не люблю каблуков на туфлях, потому что они оставляют синяки и шишки на моей голове. Я собираюсь служить тебе так же преданно, как служу моему хозяину, так как неизвестно, почему я очень привязался к тебе, хотя ты худа и у тебя такая маленькая грудь и я не понимаю, что находит в тебе мой господам. Далее, я намерен воровать у тебя так же умеренно, как и у него, считаясь с твоей выгодой больше, чем со своей собственной.
Говоря это, он был так растроган, что снова расплакался и стал громко сокрушаться. Минея похлопала его по спине и по толстым щекам и утешала его, пока он не успокоился, после чего я велел ему убрать осколки кувшина и услал его из комнаты.
В эту ночь мы лежали так, как лежали обычно, Минея и я. Она спала в моих объятиях, и я чувствовал ее дыхание на своей шее, и ее волосы касались моей щеки. Но я не обладал ею, ибо то, что не было радостью для нее, не было радостью и для меня. Думаю, моя радость была сладостнее и глубже, чем если бы она принадлежала мне, хотя не уверен в этом. Знаю одно: я желал всем добра, и никакой злобы не осталось у меня в сердце; каждый мужчина был мне братом, каждая женщина — матерью и каждая девушка — сестрой, как в Черной Земле, так и в Красных Землях под одним и тем же небом, залитым лунным сиянием.
На следующий день Минея снова танцевала перед быками, и у меня замирала душа, хотя с ней не случилось ничего дурного. Но один юноша из числа танцующих поскользнулся и упал с головы животного, и бык проткнул его тело рогами и топтал его копытами, так что зрители, окружающие арену, повскакали и завопили от ужаса и восторга. Когда быка оттащили и тело танцора унесли в стойло, женщины побежали взглянуть на него. Они прикасались к его кровоточащему телу, часто дыша и восклицая:
— Ах, какое зрелище!
