пикетов на дороге. Но только он остановился передохнуть, как на дороге показались казаки, посланные за ним в погоню. Небо уже светлело, времени на раздумья не было. Михал снова вскочил в седло и остановился только у Кобылки, в дюжине верст от Варшавы, где были выставлены польские сторожевые посты. Лошади требовался отдых, поэтому Огинский задержался там на два часа, а потом поехал шагом, изредка переходя на рысь. На заставе под Прагой он встретил знакомого офицера – бригадного генерала Лазницкого, который огорошил его новостью: наши войска разбиты под Мацеёвицами, Костюшко в плену у москалей, а Суворов идет на Варшаву. Остаток пути до своей квартиры Михал проделал, как в тумане. Как хорошо, что Изабелла уже добралась до Вены.
«Милостивый государь! Практически полный разгром польской армии, против которой я имел честь сражаться, пленение огромного количества солдат, офицеров, военачальников и даже верховного главнокомандующего и вождя революции 1794 года – таковы, государь, следствия событий 10 октября.
Будучи уверен, что Ваше Величество и Речь Посполитая восстановили Ваши полномочия и все прежние права, я обращаюсь к законному правительству с просьбой освободить русских генералов, офицеров, солдат, служащих, сотрудников дипломатического корпуса и членов их семей, а также мужчин и женщин, кои вопреки праву народов до настоящего времени находятся под арестом.
Я желал бы, чтобы все указанные персоны были направлены в расположение армейского корпуса под моим командованием. Рассчитываю на незамедлительное исполнение сей просьбы и со своей стороны обязуюсь предпринять все имеющиеся в моем распоряжении меры для оказания содействия оным персонам.
В надежде на то, что подобные шаги, не приносившие в прошлом никаких результатов, обеспечат Польше спасительный и прочный мир, и я уже в конце нынешнего года смогу лично выразить свое почтение Вашему Величеству, заранее прошу принять уверения в моем весьма высоком к вам уважении.
Барон фон Ферзен».
Понятовский снял очки, положил их на стол рядом с письмом, встал и подошел к окну.
Он уже выпил столько чаш унижения, что вкус горечи стал привычен. Все хотят его погибели. И он снова оказался меж двух огней.
Вряд ли барон фон Ферзен настолько наивен или плохо осведомлен, чтобы думать, будто пленение Костюшки (его печать стояла на письме в подтверждение этого утверждения) вернуло королю утраченную власть. Законное правительство… Все права дает только сила. Чувствовал ли он себя когда-нибудь сильным за все тридцать лет своего правления?.. Сила – это когда можешь диктовать свою волю другим. А он способен только торговаться, ловчить, увиливать, умасливать, уговаривать… Польшу уже не спасти. Соломинка переломилась. Тонкая ниточка, на которой держится его собственная жизнь, – последняя фраза русского генерала. Нынешнее «законное правительство», заседающее в Ратуше, вряд ли рассчитывает на выражения почтения со стороны Ферзена при личной встрече, но если барон не сможет засвидетельствовать его королю по причине… внезапной смерти последнего… скорее всего, эта встреча пройдет еще менее гладко.
Понятовский вернулся к столу, водрузил очки обратно на нос, взял чистый лист бумаги и написал короткую учтивую записку господам из Наивысшей национальной рады, обернул ею письмо Ферзена, запечатал и отослал.
Однако барон ждет ответа от него самого. Нельзя же, в самом деле, признать своим молчанием, что он уже не является правителем собственной страны. Ему ведь предстоят непростые переговоры с Екатериной… С другой стороны, до этих переговоров ещё надо дожить, что отнюдь не само собой разумеется.
Король вызывал к себе по очереди людей, с мнением которых считался, внимательно их выслушивал, благодарил, отпускал; сопоставлял их советы, размышлял… В результате гонец повез Ферзену такой ответ:
«Милостивый государь! Каким бы печальным ни стало поражение части польской армии 10 октября, какой бы горестной ни явилась утрата достойнейшего человека, заложившего основы независимости нашего государства – всё это, однако, не смогло поколебать стойкость и твердость тех, кто торжественно поклялся победить или погибнуть в борьбе за свободу.
И Вы нисколько не удивитесь, милостивый государь, что мы не можем принять Ваше предложение об освобождении русских пленных, которых мы рассматриваем как залог для поляков, чья судьба находится в Ваших руках.
Если Вы действительно желаете содействовать обмену ваших пленных на наших, мне было бы весьма приятно сотрудничать с Вами в этом направлении.
Станислав Август».
В это время в Раде тоже шли бурные дебаты. Закжевский и Вавжецкий говорили, что, пока Костюшко в плену и его жизнь в опасности, следует придерживаться осторожности и не действовать сгоряча; Коллонтай и Потоцкий возражали, что именно эта сдержанность и осторожность довели Отчизну до столь отчаянного положения – революции так не делаются! Народу уже пора понять, что время королей прошло, хватит кланяться Понятовскому и его родне, хватит ломать шапку перед магнатами! В стан Ферзена отправили письмо, адресованное Тадеушу Костюшке: Рада согласна отпустить на волю всех русских военнопленных в обмен на его освобождение.
* * *
Якуб сидел в мягком, покойном кресле и рассматривал на свет янтарное вино в английском бокале-колокольчике на изящно ограненной ножке. Откупоривая очередную бутылку, Михал сказал, что токайское надо пить с друзьями, чтобы оно не досталось врагу. Что он имел в виду? Он думает, что мы сдадим Варшаву?.. Вряд ли, просто пошутил.
Пять дней тому назад, добравшись до Варшавы из Гродно после тяжелого марша через Соколку и Белосток (три пароконные фурманки, на которые Конопка погрузил реквизированное серебро, деньги и архив Гродненской порядковой комиссии, постоянно увязали в грязи), Ясинский случайно встретил на улице Огинского. Тот пригласил его из вежливости отобедать у него дома, и Якуб согласился. А через пару дней вернулся снова, на правах боевого товарища.
Его тянуло в уют, покой, ощущение мирной жизни. Потрескивают поленья в камине, тикают часы в виде колесницы Феба, хозяин в бархатной домашней куртке с ногами улегся на кушетку, посасывая длинный чубук, – не сравнить с его холодной, не убранной квартирой. Здесь так и кажется, что сейчас услышишь шорох шелковой юбки и легкую поступь маленьких ног…
Текля… Якуб не писал ей, чтобы не навлечь на нее беду. А она не знает, куда писать ему, не знает, жив ли он вообще…
Заняв Вильну, русские оттеснили разрозненные польские отряды дальше на запад. Батальон русской пехоты плыл на лодках из Олиты в Ковно, чтобы разбить их окончательно. Но генерал Мейен с пятью ротами солдат затаился в лесах по берегам Немана; казаков и карабинеров из отрядов охранения, следовавших сухим путем, он пропустил, а лодки с пехотой потопил, забросав их бомбами. Это была последняя победа
