игумен епитимью на меня не наложил. Да-да, по нужде я сие дело творил. Но одновременно и другие работы множил, кои радость мне приносили.
— А за что на тебя игумен епитимью наложил?
Ефросин помолчал, засмущавшись было, но решил всё же говорить начистоту:
— Книги я отреченные, внесённые в запретные индексы, переписывал. Глумы, словом. — И будто в ответ на непроизнесённый спутником упрёк, Ефросин удивлённо воскликнул: — А почему нельзя-то? Я же из «Палеи» списывал, а её полмира читает. Почему мы не можем знать то, что другие знают, о чём спорят? Наказал меня Нифонт за то, что я «Сказание о 12 пятницах» множил, мол, там глумов много. Так я же приписку сделал, что на соборах не читать и многим не являть. Это книга для избранных, для думающих. Ещё придрались ко мне старцы, что я к «Хронике Георгия Арматола» приписки от себя сделал. Там, если знаешь, говорится, как рахманы живут среди щедрой природы, потому не сеют, не пашут, не владеют золотом и серебром, не едят мяса и не пьют вина. А я добавил ещё, что нет у них также ни храмов, ни риз, ни соли, ни царя, ни купли, ни продажи, ни свары, ни боя, ни зависти, ни вельмож, ни татьбы, ни разбоя...
— Да ты-то откуда это знаешь?
— Конечно, придумал я всё. Захотелось совсем уж красивую жизнь изобразить, ещё лучше, чем у Арматола.
— Ну и что ты видишь красивого в том, если храмов нет?
— Человек ведь может, да в принципе и должен напрямую с Богом общаться. Если Господь всегда с нами, если он видит нас, значит, мы вполне можем обратиться прямо к нему, без храма и без священника-посредника. Так ведь?
— Не знаю, трудно сказать, — Иосифу не хотелось заводить дискуссию на эту тему, и он вернулся к «Хронике». — Но ведь ты сочинил такое, чего не может быть на самом деле? И зачем? Это же утопия!
— Как знать, может, так и будет когда-то. Помечтать-то можно? Представляешь, как было бы хорошо жить людям без разбоя, без войны, без вельмож, без зависти, — Ефросин мечтательно вздохнул, похлопав лошадь по шее.
— Этак и до греха можно домечтаться...
Иосифа озадачили слова спутника. Действительно, он мечтатель. Как это — жизнь без царя и без храмов, без купли-продажи... Что-то в этом не только еретическое, но и бунтарское. Пожалуй, он, Иосиф, за такие добавки к чужому труду тоже бы епитимью наложил. Да похлеще «Торжественника»! Однако есть в этом Ефросине и что-то глубинное, интересное, дух крепкий.
— А что, кроме «глумов» запретных, ты переписывать любишь?
— Да всё интересное! — воскликнул Ефросин. — Вот послушай!
Он опустил вожжи, вытянулся в струнку и звонко, на весь окрестный лес, прочёл:
Тебе, человек,
вся тварь в услужение создана.
Небо и земля
тебе служат:
то — влагой, а эта — плодами.
Ради тебя солнце
светит и греет,
и луна с звёздами ночь освещает!
Для тебя облака
дождём землю напояют,
и земля в службу тебе
взращивает всякую траву семенную
и дерево плодовитое!
Ради тебя реки приносят рыбу,
а пустыни питают зверей!
Он замолк, слушая, как разносится эхо его голоса по звонкому влажному лесу, тревожа птиц и зверушек, и вовсе не удивился выскочившему из кустов зайцу, перебежавшему им путь прямо перед ногами лошади, которая, не чувствуя повода, совсем стала.
— Во, даже зайцу понравилось, — почему-то решил чтец. — А знаешь, кто это написал? Кирилл Туровский! Три века назад!
— Знаю, я творения Кирилла читал.
— Видишь, как прекрасно писал он о человеке, о его назначении на земле. Кирилл следом за Христом говорит нам, что человек — венец творения. А потому должен он познать мир во всех его явлениях, до самой глубины. Вот я и пытаюсь познать и другим передать свои знания. Я переписывал «Троянскую историю», «Александрию», иные исторические труды. Писал «Физиолога» и «Шестоднев» — о природе, медицине, о широте и долготе земли — мне всё интересно!
— Но зачем апокрифы-то множить, те, что нашей Церковью запрещены, объясни мне это? — достаточно холодно спросил своего спутника Иосиф. — Вспомни, ведь тот же Кирилл Туровский писал в «Сказании о черноризческом чине», что главные добродетели монаха, открывающие ему путь к спасению, — смирение и послушание, полный отказ от своей воли. «Ты, как свеча, волен в себе до церковных дверей, а потом не смотри, что и как из тебя сделают, — процитировал Иосиф слова Кирилла, которые любил повторять у себя в Пафнутьевой обители строптивым инокам. — Ты, как одежда, знай себя до тех пор, пока не возьмут тебя в руки; а потом не размышляй, если разорвут тебя и на тряпки, — продолжал он. — Имей свою волю только до поступления в монастырь; по принятии же монашеского образа всего себя отдай в послушание, не таи в своём сердце даже малого своеволия, дабы не умереть душой...»
Ефросин, раскрыв рот, с удивлением взирал своими пытливыми подозрительными глазами на собеседника, просто сразившего его отменной памятью и знанием труда, который был не очень-то популярен среди монахов. Откуда он мог знать, что спутнику его достаточно прочесть страницу любого текста пару раз, чтобы навек запомнить её, что он знал наизусть многие десятки страниц богослужебных текстов и Священного Писания?
Пафнутьевский паломник старался скрывать от окружающих свою грамотность, чтобы не быть вовлечённым в ведение службы, ибо считал себя теперь греховным для столь важного дела. Ефросин, который, не отдавая себе в том отчёта, принялся было красоваться перед товарищем своими широкими познаниями, заметно сник, заподозрив, что рядом с ним не совсем обычный, болтающийся без дела по обителям чернец, которые по большей части были малограмотны.
— Что молчишь? — вернул его из мысленного омута Иосиф. — Так как же совместить переписку апокрифов и монашеское послушание?
— Так мало ли что игумену нашему Нифонту не нравится? До него же бывший наш настоятель Игнатий спокойно относился к моим опытам, — почему-то смутившись, начал оправдываться Ефросин. — Хотя, если честно сказать, он и заставил меня «Торжественник» переписывать, чтобы я глупостями не занимался. Но он любил меня, добрым был. А вот Нифонт, после того как «Сказания» прочёл, совсем на меня взъелся, хоть из монастыря беги. Чуть
