не каждый день контролирует, что я пишу, чем занимаюсь, бранится, если что не так. Да, видно, всё-таки придётся уйти. Для того и еду к духовнику своему Нилу, чтобы посоветоваться, как быть. Нил хоть и строг, и не одобряет мои письмотворения, но человечен. Он каждого понять старается, пожалеть, наставить на путь истинный. Может, и прав ты, что греховным делом я занимаюсь, да не могу устоять. Как вижу что интересное, как козла на капусту, переписать тянет. Над «Торжественником» сижу — рука болит, спина ноет, голова кружится, комары нудят — маета одна. Как его брошу и примусь за иное, что по душе, — аж сердце от сладости замирает, так хорошо работается! Кровь по жилам веселее бежит, мысли на высоту взлетают, о комарах забываю. Веришь ли?
— Что ж не верить, — вспомнил Иосиф про свой грех. — Самовластное дело всегда приятней, чем подневольное послушание. Только ты сам себе путь монашеский выбрал, сам пожелал по чужому уставу жить, тернистый путь к Господу одолеть. Тут уж об удовольствиях забудь! Лишь понуждая душу и тело, можно дух свой закалить, Царствия Небесного достигнуть. «Лествицу» ты, небось, переписывал?
— Нет, — покачал головой Ефросин, — читал только.
Опомнившись, что телега встала, он задёргал уздой, и передохнувшая кобыла резко рванула вперёд.
— Вот ты «Лествицу»-то и вспомни. Там хорошо описано, как нам жить надобно, к чему стремиться.
«Без прописных истин знаю, что надо», — сердито подумал про себя Ефросин, подёргивая вожжами и поторапливая кобылку. Но ответить что-то резкое загадочному спутнику не посмел. Любопытство, симпатию и настороженность одновременно вызывал в нём этот высокий, видный и загадочный монах, почти его ровесник.
Часть пути проехали молча, каждый думая о своём.
— Что за человек ваш Нил? — прервал молчание Иосиф. — Правда, что он много путешествовал, что на Афоне бывал?
— Правда, конечно. Оттуда он и принёс к нам идею одинокого жития. Нагляделся там на монахов-отшельников, сам испробовал, что это такое, видать, понравилось. Только разве можно сравнивать пустынника там, в Греции или Византии, или тут! Там теплынь круглый год, палку в землю воткнёшь — она зацветёт, под любым деревом сядешь и созерцай окружающий мир хоть неделю: тепло, уютно. А ляжешь — тут тебе и постель, — охотно переключился на новую тему Ефросин, тут же забыв свою недавнюю обиду за нравоучения. — А у нас? Более полугода морозы да снега. Заболеешь, полено в печь никто не подбросит. Через день в сосульку превратишься. Какая уж тут созерцательная жизнь? Сплошная борьба за существование. Но, видно, дух это здорово укрепляет. Да ты сам увидишь. Нил — необыкновенный человек. Говорят, он из семьи московского дьяка, Майкова. Брат его теперь у самого государя служит. А учителем его и добрым товарищем является сам знаменитый Паисий Ярославов — государев духовник.
— Это тот, которого недавно Троицким игуменом поставили?
— Тот самый. Прошлым летом Паисий сам сюда к Нилу в гости приезжал, чуть не месяц с ним в пустыни прожил. Да и государь Нила жалует. В дар ему деньги присылал. Только Нил все вклады, ему предназначенные, в общую монастырскую казну отдаёт. Нифонт его за это крепко уважает.
— Что же ты пример не берёшь со своего духовного учителя? — спросил Иосиф.
— Натура иная, — просто ответил Ефросин.
Дорога стала совсем узкой, спутникам вновь пришлось вылезать из саней и толкать их собственными руками, поднимаясь вверх по замёрзшему скользкому берегу реки. Тут тропка была хорошо проторена, неподалёку виднелась подмерзшая полынья, а вдали показалась небольшая мельница.
— Вот мы и добрались, — сообщил Ефросин.
И действительно, Иосиф увидел на невысоком холме маленький деревянный храм, а неподалёку от него — вросшую в землю келью, из трубы которой стелился седоватый дымок. За деревьями, метрах в ста, курился и ещё один. Видать, скитники готовились к обеду.
— Вовремя мы, — обрадовался Ефросин.
Иосиф тоже почувствовал голод — перед отъездом они не ели, завтрака в монастыре не существовало.
На пороге ближайшей избушки показался крепкий старец, укутанный в большой овечий тулуп до самого пола.
— Это Нил, — уважительно прошептал Ефросин.
Это был далеко не старый ещё человек, лет пятидесяти, среднего роста, с большими серо-голубыми глазами на продолговатом худощавом лице. Когда паломники приблизились, он узнал Ефросина и радостно улыбнулся:
— Христос с вами! Добро пожаловать, как раз к обеду! Хлебушка никак привезли?
— Привезли, господин, и не только хлебушка.
— Тогда давайте облегчим лошадку да отправим её к нам в хлев.
Голос Нила звучал ласково, приветливо, и весь он светился добротой и доброжелательностью. Он помог гостям занести в свой домик мешки и корзину. Всё сложили в прохладных и достаточно просторных сенях, заставленных разной хозяйственной рухлядью, однако чистеньких, прибранных. Пол, покрытый аккуратными поструганными досками, казалось, только что выскребли.
— Потом я сам всё в погребок уберу, — хлопотал хозяин, — проходите, отогревайтесь, я отведу лошадку к нам в хлев. Но только Нил протянул руку к двери, чтобы открыть её, она сама отворилась, и на пороге появился ещё один монах. Он, как и Нил, был одет в длинный тулуп, из-под которого виднелись мантия и большие подшитые валенки. Был он выше и моложе Нила, но лицом построже, хотя также, как и тот, встретил гостей приветливо, низким поклоном.
— Вот и хорошо, что ты пришёл, — вновь обрадовался Нил. — Это друг мой, Иннокентий Охлябинин, — представил он прибывшего инока новому гостю.
— А я Иосиф из Пафнутьева Боровского монастыря, — поклонился тот сначала запоздало самому Нилу, а затем и Иннокентию.
— Вот и хорошо, вот и познакомились, — снова обрадовался чему-то Нил. — Наслышан я о вашем Пафнутии, а вот повидать не довелось. А жаль, жаль, — и, обернувшись вновь к своему товарищу, попросил: — Ты, брат, отведи лошадку в хлев да распряги. И возвращайся сюда, вместе и отобедаем, потолкуем.
Иннокентий без слов вышел исполнять приказание, а Нил с гостями скинули полушубки и, ещё раз вытерев ноги у порога, прошли в переднюю. Это была небольшая тёплая комната, треть которой занимала печь. Перед иконами горела лампада, на крепком, срубленном, видимо, прямо тут, в лесу, столе возвышался светильник, лежали рукописи, бумага. Нил освободил его, переложив всё на приземистый и тоже самодельный поставец, достал из печи горшок с дымящейся кашей, посыпанной сухой
