короля позаботиться о нашей дочери Марии и дать ей строгое воспитание. Она хорошая девочка, скромная и благородная. Пусть король ее хоть немножко любит. Кроме того, я прошу Генриха позаботиться о моих фрейлинах. Они служили мне много лет и в счастье, и в беде, за свою честность, смиренность и красоту души они заслуживают хорошей жизни и хороших мужей. И последнее касается моих слуг: я прошу выплатить им жалованье и в память обо мне прибавить доплату. Прошу вас, мой добрый Шапюи, попросите короля выполнить мои последние просьбы.
Вообще-то принцессу Марию воспитывать уже поздновато, ей на момент смерти Екатерины почти 20 лет. Но девушка действительно нуждается в «королевской милости», потому что Генрих мало того что отлучил ее от матери, так еще и признал незаконнорожденной и не имеющей права наследовать престол. Раз брак короля недействителен, то и ребенок, рожденный в этом браке, – бастард.
Перед смертью Екатерина действительно написала Генриху письмо, в котором просила позаботиться о дочери и о нескольких слугах, самых преданных, бывших с ней в изгнании до самого конца. О том, в какой именно момент король получил это письмо, в источниках единства нет. Одни считают, что Генрих получил послание и попросил Шапюи навестить Екатерину и передать его устный ответ и добрые пожелания. Другие полагают, что было так, как написано у Шекспира: Шапюи приехал и увез письмо с собой. Но два факта установлены точно: визит Шапюи имел место незадолго до смерти Екатерины, и письмо с просьбами тоже было.
Екатерина благодарит посла за согласие и готовность выполнить поручение.
– Передавайте королю мой прощальный привет и скажите, что «из мира исчезает забота, тяготившая его». Я посылаю ему свое благословение. В глазах темнеет… Прощайте, милорд.
Екатерина слабеет, просит уложить ее в постель и отдает последние распоряжения: после смерти осыпать ее цветами и забальзамировать. Пусть ее и развенчали как королеву, но она по рождению дочь короля и имеет право на королевские похороны.
Ее уводят.
Закончился четвертый акт, Екатерина больше не появится на сцене, так что самое время подвести промежуточный итог по характеристике этого персонажа. Перед Шекспиром стояла непростая задача: показать развод Генриха Восьмого в максимально благородных красках и при этом хоть как-то соблюсти историческую правду, пусть и не в полном объеме. Существует, как вы наверняка знаете, расхожая формула, шаблон для мелодрам: «он – козел, она – святая». Проще говоря, если между мужчиной и женщиной отношения не складываются, то в основном по вине мужчины. Делать Генриха «козлом» ни в коем случае нельзя, он же папаня великой королевы Елизаветы. Стало быть, для сохранения «благородства картинки» следовало бы поменять местами роли и сделать его «святым». Но превращать Екатерину в «козу», чтобы оправдать развод, тоже как-то не комильфо: придется слишком отдалиться от реальности. Разумеется, на первый план выводятся государственные соображения, ведь стране нужен наследник престола. Однако же чисто теоретически такой наследник имеется, Генрих Фицрой, бастард, рожденный любовницей короля Бесси Блаунт. Когда Генрих Восьмой отчаялся дождаться сына от законной жены, он официально признал Фицроя, представил его ко двору и одарил титулом герцога Ричмонда. Таким образом, сын, пусть и незаконнорожденный, у короля все-таки был, и в случае смерти монарха именно этот юноша должен был унаследовать престол. Так что по соображениям «блага страны» можно было с Екатериной и не разводиться. Шекспир об этом нюансе умалчивает, и у зрителя-читателя должно сформироваться четкое убеждение, что «он – святой, она – святая, но судьбы родины важнее».
На всякий случай, дабы оттенить «святость» Генриха Восьмого, автор пьесы позволяет нам увидеть небольшие трещинки в светлом образе Екатерины. Уж такая она разумная в политике, заботится о народе (сцена, в которой королева просит разобраться с избыточным налогообложением во избежание бунта), смиренная в семейной жизни, добрая и внимательная к тем, кто верно ей служил, – ну чисто икона! При этом вспомните, пожалуйста, сцену суда, когда королева грубо и совершенно незаслуженно срывается на своего гофмаршала, дескать, не указывай мне, лучше о себе подумай, тебя призовут давать показания – так первый побежишь, ломая ноги, доносить на меня. А ее жестокость по отношению к слуге, допустившему случайную оговорку без малейшего намерения обидеть или унизить свою госпожу? Екатерина Арагонская – королева по крови и по воспитанию, королева до мозга костей, и все, что задевает ее королевское самоощущение, мгновенно приводит в ярость. Гофмаршал посмел ее окликнуть и попросить не покидать зал суда. Ее, королеву! Слуга невольно напомнил ей о том, что она больше не королева. Вон отсюда, чтоб я тебя больше не видела!
С одной стороны, можно и понять, и оправдать, но с другой – нам показывают, что и на солнце есть пятна. На образе Генриха Восьмого – ни одного пятнышка, а на образе Екатерины пусть крохотные, но все ж заметны. И на образе Анны Болейн пятен тоже не видать, как ни всматривайся, так что новый брак короля при таком раскладе отторжения у публики вызывать не должен.
Лондон. Галерея во дворце
Входит Гардинер, епископ Винчестерский, и перед ним – паж с факелом. Навстречу им входит сэр Томас Ловел.
Гардинер сетует на то, что уже глубокая ночь, и по-хорошему надо бы отдыхать, а не растрачивать силы на бессмысленное бодрствование.
– Вы от короля? – спрашивает Ловел.
– Да, он там с герцогом Сеффолком в карты играет.
– Пойду к нему, пока он спать не лег.
– А что случилось? – настороженно интересуется Гардинер. – Что за спешка? Простите мое любопытство, но если в ночное время возникает срочное дело, то это должно быть нечто очень важное.
– Ну что вы, какие у меня могут быть от вас секреты, – добродушно отзывается Ловел. – Мы же друзья. Так вот: королева рожает, дело идет очень туго, и врачи опасаются за ее жизнь.
– Пусть бы ребенок выжил. А жизнь матери в данном случае не важна.
Я молюсь,
Чтоб выжил плод для будущего счастья.
Что ж дерева касается, сэр Томас,
Пусть гибнет.
– Я бы в целом согласился с вами, – говорит Ло-вел, – но все-таки эта девица такая милая, совесть не позволяет желать ей смерти, она заслуживает лучшей доли.
Гардинер начинает осторожно подбираться к вопросу, который волнует его больше всего.
– Послушайте, сэр Томас, мы с вами думаем одинаково. Вы умны и набожны, поэтому поделюсь с вами
