— Ах, вы не знаете, — вскрикнула она с возраставшим волнением, — здешний места, самый этот сад — грозят вам смертью! Все верят… кроме меня… Если только кто-либо услышит ваш голос… мне даже страшно думать о том, что произойдет тогда. Уйдите, уезжайте сейчас же… молю вас!
— Дорогая мисс Гилькрист, не отказывайте мне в том, из-за чего я приехал издалека. Вспомните, что в целой Англии я осмеливаюсь доверять только вам. Весь мир против меня. Вы единственная моя союзница. Мне нужно многое сказать вам, и вы должны выслушать меня. То, что говорят обо мне, правда и в то же время ложь. Я убил Гогелу. Ведь об этом думали вы?
Она молча утвердительно кивнула головой. Смертельная бледность покрыла ее лицо.
— Но я убил его в честном поединке. До сих пор я отнимал жизнь людей только в боях; ведь таково мое ремесло! С Гогелой дрался из-за чувства благодарности и благоговейной признательности к созданию, блеснувшему для меня в тюрьме как солнце. Гогела оскорбил это существо. О, он часто оскорблял меня; это было его любимым развлечением: я не мешал ему… что я такое? Но когда Гогела затронул это чудное существо, я не был в состоянии терпеть. Никогда в жизни не простил бы я себе моего равнодушия. Мы дрались, он пал, а я не раскаиваюсь.
Я с тревогой ожидал ответа Флоры. Худшее было сказано, и я знал, что ей еще раньше говорили, кто убил Гогелу. Однако без поощрения я не мог продолжать рассказа.
— Вы осуждаете меня?
— Нет, о, нет! Я не могу говорить о таких вещах: ведь я только девушка, но я была уверена, что вы правы, и говорила это Рональду, тетку же не старалась убедить. Я не противоречила ей, когда она порицала вас… Только не считайте меня неверным другом… Вот и майор знает, что я вам друг… Я еще не сказала, что он сделался у нас своим человеком… Я говорю о майоре Чевениксе… Ему так нравится Рональд… Именно майор и сообщил нам об этом отвратительном Клозеле и о его доносе… Я была возмущена и сейчас же сказала Чевениксу… ну, сказала слишком многое. Впрочем, надо сознаться, он выслушал меня добродушно, заметив только: «Мы с вами друзья Шамдивера и знаем, что он невиновен; но остальных не уверишь в его правоте». Майор разговаривал со мной в уголке комнаты, что называется a parte… «Дайте мне случай поговорить с вами наедине, — прибавил он, мне нужно многое рассказать вам». И он действительно сообщил мне то же, что я сейчас слышала от вас, то есть что у вас была дуэль с Гогелой и что вы ни в чем не виноваты. О, он мне нравится, этот майор.
Сердце мое сжалось от мучительной ревности. Я вспомнил тот день, когда Чевеникс впервые увидел Флору, вспомнил, какое внимание обратил он на нее тогда же, и мысленно преклонился перед искусством человека, который ловко воспользовался моим знакомством с ним, чтобы занять мое место. В любви и войне допускаются все средства.
Теперь мне также хотелось говорить, как за минуту перед тем слушать Флору. «По крайней мере, мои речи прогонят ненавистный образ майора Чевеникса», — говорил я себе. И я принялся рассказывать о моих приключениях. Вы уже прочли описание их; однако, обращаясь к Флоре, я говорил короче и придавал всем событиям общую окраску; все дороги, дорожки и тропинки вели теперь в Рим, и этим Римом была Флора.
Начав рассказ, я опустился на колени перед низким окном, положил руки на выступ подоконника и понизил голос до еле слышного шепота. Флоре тоже пришлось стать на колени по другую сторону окна; наши головы приходились на одном уровне — нас разделяла только железная решетка. Казалось, эта близость и постоянный тихий звук моего молящего голоса мало-помалу овладевали ее сердцем, мое же билось все сильнее и сильнее. Такого рода чары обоюдоостры. Птицелов может привлекать глупых птиц звуками, выходящими из тростниковой дудочки. Нельзя того же сказать о птицах нашей породы! По мере того, как я говорил, принятые мной решения крепли; голос мой находил новые переливы; наши лица все приближались к прутьям решетки. Не одна Флора поддавалась очарованию, волшебство действовало и на меня. Стараясь пробудить любовь в другом существе, мы сами более прежнего отдаемся во власть могучего чувства. Только сердцем можно победить сердце!
— Теперь же я скажу вам, — продолжал я, — что вы можете для меня сделать. Я подвергаюсь некоторой опасности, и вы сами видите, что честный человек не может поступать иначе. Но если… если дело примет дурной для меня оборот, я не хотел бы обогатить моих врагов или принца-регента. У меня с собой все, что дал мне дядя — восемь тысяч фунтов. Согласитесь ли вы взять их от меня на хранение? Не думайте, что это просто деньги, считайте мое состояние реликвией вашего друга, драгоценной его частью. Может быть, скоро мне страшно понадобятся эти деньги. Знаете ли вы старый народный рассказ о великане, который отдал свое сердце на сохранение жены? Он больше полагался на честность жены, нежели на свою собственную силу. Флора, я гигант, очень, очень маленький гигант. Согласитесь ли вы быть хранительницей моей жизни? Я предлагаю вам взять мое сердце под видом этого символа. Перед Богом я отдаю вам и мое имя, если вы желаете его взять, а также мои деньги. Если случится самое худшее, если мне не будет суждено назвать вас своей женой, по крайней мере, я буду думать, что наследство моего дяди перейдет к вам, как к моей вдове.
— Нет, нет, только не это! — сказала она.
— Что же, мой ангел? Разве стоит придавать слишком большое значение слову? Существует только одно название, которое я хотел бы дать вам, Флора, моя любовь!
— Анн, — прошептала она. — Какая музыка может сравниться со звуком вашего имени, впервые произнесенного любимым существом?
— Моя дорогая, — сказала я.
Ревнивые прутья решетки, вделанные в каменную кладку окна вверху и внизу, мешали мне с полным восторгом отдаться наслаждению этой минуты, но я привлек к себе Флору насколько это было возможно. Она не избегала моих губ; я обвил ее руками, и девушка не противилась. Я обнимал ее, но решетка разделяла нас; бессознательно прижимались мы лицами к ее холодным железным прутьям. Вдруг, благодаря иронии судьбы или, как я предпочитаю думать, вследствие зависти одного из богов, стихии снова забушевали. Ветер загудел в вершинах деревьев; полился дождь, наводнявший сад, и, благодаря злобе демона, целый поток холодной воды из желоба фонтаном хлынул мне на голову и на плечи. Мы отшатнулись друг от друга. Я вскочил; Флора тоже встала с колен так поспешно, точно нас застали. Через мгновение мы снова подошли к решетке.
— Флора, — сказал я, — я предлагаю вам жалкий дар.
Она взяла мою руку и прижала ее к своей груди.
— Я богата как королева! — сказала она, и ее учащенное дыхание было красноречивее всяких слов. — Анн, мой чудный Анн! Я хотела бы стать твоей служанкой; я могла бы завидовать Роулею. Но нет, нет, — перебила она себя. — Я никому не завидую… мне незачем завидовать — я твоя!
— Моя навсегда? — проговорил я.
— Да, теперь и навсегда, — повторила она.
И если кто-либо из богов завидовал нам, он мог убедиться, что ему не удалось омрачить счастья смертных. Я стоял под целым потоком воды, лившемся с крыши из желоба; платье Флоры тоже вымокло не только от того, что я ее обнимал, но и от брызг, летевших на нее. Свечи оплыли и потухли; нас окружала тьма. Я почти ничего не видел, кроме блеска ее глаз. Ей я, вероятно, казался силуэтом, окруженным мглой дождя и брызгами водопада, лившегося на меня из старинного готического желоба над моей головой.
Наконец мы несколько успокоились. Когда улегся последний порыв бури, мы стали обсуждать наш дальнейший образ действий. Оказалось, что Флора знала мистера Робби, к которому мистер Ромэн дал мне такую хитрую рекомендацию. Флора даже была приглашена к нему вечером в понедельник. Она описала мне личность этого человека, что послужило доказательством ее проницательности и принесло мне значительную пользу впоследствии. По ее словам, Робби был страстным антикваром, в особенности же увлекался геральдикой. Это известие привело меня в восхищение: благодаря господину де Кулембергу, я обладал солидными познаниями в этой отрасли науки и был знаком со всеми гербами наиболее известных европейских родов. Слушая, как Флора говорила мне о мистере Робби, я твердо решил явиться к нему в понедельник, но, конечно, даже не заикнулся ей об этом.
Я отдал Флоре деньги; понятно, со мной были только бумаги. Передавая их, я сказал ей, что они — ее приданое.
— Недурное приданое для рядового, — сказал я, смеясь и просовывая руку с бумагами между прутьями решетки.
— Анн, где же мне хранить их, скажи? — спросила она. — Вдруг тетка найдет деньги? Что я ей отвечу?
— Носи их подле сердца.
— Значит, ты всегда будешь подле твоего богатства, — заметила она, — потому что ты всегда там.
Нам помешал забрезживший свет. Облака рассеялись. Кое-где виднелись звезды; взглянув на часы, я страшно удивился. Было около пяти часов утра.
