Я отдал Флоре деньги; понятно, со мной были только бумаги. Передавая их, я сказал ей, что они — ее приданое.
— Недурное приданое для рядового, — сказал я, смеясь и просовывая руку с бумагами между прутьями решетки.
— Анн, где же мне хранить их, скажи? — спросила она. — Вдруг тетка найдет деньги? Что я ей отвечу?
— Носи их подле сердца.
— Значит, ты всегда будешь подле твоего богатства, — заметила она, — потому что ты всегда там.
Нам помешал забрезживший свет. Облака рассеялись. Кое-где виднелись звезды; взглянув на часы, я страшно удивился. Было около пяти часов утра.
Мне следовало давно уйти из Суанстона. Но что я должен был делать дальше — это вопрос другого рода. Я с вечера дал Роулею инструкции, велев ему сказать миссис Мак-Ранкин, что я встретил приятеля и вернусь домой не ранее утра. Сама по себе выдумка казалась недурной, но мой страшно измокший вид составлял затруднение. До возвращения домой мне следовало найти какое-либо пристанище, где мое платье высушили бы и где я мог бы полежать в постели, пока оно будет сохнуть.
Судьба снова улыбнулась мне. Взойдя на вершину первого холма, я заметил слева от меня свет. Я подумал, что в домике с освещенными окнами есть больной, так как не был в состоянии придумать, что могло бы заставить людей держать зажженную лампу или свечи в такое позднее время и в таком глухом месте. Вскоре я услышал слабые звуки пения; по мере того, как я приближался к освещенному дому, они становились все громче и громче. Наконец я расслышал и слова, необычайно соответствовавшие раннему часу: «Пусть поет петух, пусть брезжит свет!» — раздавалось из освещенной комнаты. Голоса плохо соблюдали музыкальный ритм, звучали они не вполне верно, но с особенно глубоким выражением, и это уверило меня в том, что певцы, наверное доканчивали по крайней мере третью бутылку.
Дом, из которого неслось пение, стоял подле дороги; над его входом красовалась вывеска; при помощи света, лившегося из окон, я прочитал:
«ПРИЮТ ОХОТНИКОВ.
Александр Хендри. Портер.
Эль. Английский спирт.
Кровати».
Я постучался; пение смолкло. Изнутри послышался пьяный голос: «Кто там?»; я же ответил: «Честный путешественик».
Дверь открылась. Я очутился среди таких крупных малых, каких в жизнь свою не видывал. Все они были сильно пьяны и очень прилично одеты. Один из них, кажется, самый пьяный, держал в руке сальную свечу и обливал растопленным салом всех своих товарищей без разбора. При виде веселого общества я не мог удержаться от невольной улыбки, вспоминая ту тревогу, с которой я подходил к освещенному дому. Собутыльники с пьяным радушием встретили меня и благосклонно выслушали мою наскоро состряпанную сказку. Я сказал им, что шел из Пибльса и сбился с дороги. Толкаясь, члены веселого общества ввели меня в ту комнату, где происходил их пир. Я очутился в самом обыкновенном трактирном зале; в камине ярко горел огонь; на полу стояло множество пустых бутылок. Весельчаки объявили мне, что благодаря тому, что они меня впустили в трактир, я сделался временным членом «Клуба людей шести футов», атлетического общества, учрежденного зажиточной частью окрестной молодежи. Оказалось, что клуб этот нередко собирался в «Приюте охотников». Молодые люди рассказывали мне, что я попал на их ночное «заседание», которое продлится всю ночь; что весь день перед тем компания бродила по горам, но что к завтрашней церковной службе они успеют встать и в полном порядке соберутся в одной из сельских церквей, помнится, в Коллингвуде. Мне хотелось засмеяться при этом заявлении, но я нашел лучшим воздержаться, так как, хотя общество называлось клубом людей шести футов, но каждый из его членов превосходил эту меру роста. Смотря на гигантов снизу вверх и думая, что они станут делать дальше, я пережил прежние ощущения детства. Но шестифутовые молодцы были очень пьяны и вместе с тем очень добры. Хозяин трактира, слуги и служанки спали. Вследствие ли природной способности или приобретенной привычки, но они лежали в кухне и в чулане неподвижно, как египетские мумии, и только храпели, как волынки. Шум и гам, наполнявший весь дом, не тревожили их покоя. Шестифутовые молодые люди напали на хозяина и его слуг, так сказать, в самой их цитадели. Они считали койки и спящих, предлагали мне лечь с одним из слуг, предлагали заставить одну из служанок уступить мне койку, при этом спотыкались об стулья, падали, шумели так, что и мертвый мог бы проснуться. Прежний факелоносец, теперь держа уже две свечи, освещал картину, начиная сильно походить на человека, застигнутого снежным бураном. Наконец постель для меня нашлась; платье мое развесили в зале перед камином и мне милостиво позволили заснуть.
Я проснулся около девяти часов от того, что солнце светило мне прямо в глаза. На мой зов пришел хозяин трактира и подал мне мое просохшее и отлично вычищенное платье. Он сообщил мне хорошие вести: члены клуба уже легли и спали. Где поместилось общество, я не мог себе представит: наконец, (бродя по садику в ожидании завтрака), я заглянул в дверь риги и увидел красные лица среди соломы; картина напомнила мне сливы в пироге. Высокая, дюжая девушка, принесшая мне суп и предложившая кушать, пока он не остыл, сказал:
— Ну, и покутили же они ночью! Они прекрасные молодые люди; но что мне делать с сюртуком мистера Форби Фарбса? Я не знаю, можно ли отчистить его! — прибавила она со вздохом.
Я мысленно посочувствовал ей, решив, что Фарбс и был тем факелоносцем, который так обильно поливал себя и других растопленным салом.
Наконец я вышел из трактира. Стояло чудесное утро; солнце сияло; в воздухе веяло весной, точно в апреле или мае; несколько чрезмерно предприимчивых птиц решились запеть. В это славное утро мне было о чем подумать, было за что поблагодарить судьбу! Между тем сердце мое тревожно трепетало. Мне предстояло войти в город при дневном свете, что для меня равнялось появлению перед батареей. Каждое лицо, думалось мне, будет для меня такой же угрозой, как жерло пушки; вдруг мне пришло в голову, что я был бы гораздо спокойнее, если бы нашел себе попутчика. Подле Мерчистона я, на мое счастье, увидел какого-то полного господина в суконной одежде, и в гетрах, который, согнувшись, стоял перед каменной стеной. Я ухватился за представлявшийся мне случай и, поравнявшись с ним, спросил, что могло так сильно заинтересовать его.
Он повернул ко мне лицо, почти такое же широкое, как и его спина.
— Я удивлялся, сэр, своей глупости, — ответил он. — Подумайте, каждую неделю прохожу я здесь и никогда до сих пор не замечал вот этого камня. — Он дотронулся до ограды своей дубовой палкой.
Я посмотрел на камень; на нем виднелись следы высеченного герба. В моей голове промелькнула странная мысль: этот человек сильно походил на мистера Робби по описанию Флоры; любовь к геральдике могла служить доказательством, что это он сам и есть. Для меня было бы необычайным счастьем завязать неофициальное знакомство с адвокатом, к которому на следующий же день мне предстояло явиться с рассказом о погонщиках; мне было нужно понравиться ему. Я тоже нагнулся.
— Полоса… — сказал я. — Вообще напоминает герб Дугласа, правда?
— Да, сэр, напоминает, вы правы, напоминает, — сказал он, — хотя герб без красок и до такой степени истерт и избит, что судить очень трудно. Однако позвольте заметить, сэр, что я крайне удивлен, встретив в наш век упадка человека с такими знаниями.
— О, в молодости мне сообщил много интересных сведений один старик, друг моей семьи и мой воспитатель, — ответил я. — Но я забыл многое впоследствии. Не хочу, чтобы вы, сэр, ошиблись во мне и сочли меня знатоком в геральдике. Я просто невежественный любитель…
— Скромность не вредит даже знатокам геральдики, — любезно возразил мой собеседник.
Словом, мы пошли вместе, разговаривая очень любезным образом. Так прошли мы остаток большей дороги, предместье и часть улиц нового города, молчаливого и пустынного, как город мертвых. Лавки были заперты; не проехало ни одного экипажа; одни кошки играли на залитой солнцем мостовой. Звук наших шагов и голосов отдавался в спокойных домах. Эдинбург вполне погрузился в свое странное еженедельное оцепенение; передо мной был апофеоз воскресного дня. Сознаюсь, картина дышала величием, хотя ей не хватало веселости. Немногие религиозные службы способны производить более глубокое впечатление. Мы, разговаривая, шли вдоль пустынного города, и вдруг со всех сторон раздались звуки колоколов. Улицы наполнились благочестивыми людьми, спешившими в церковь.
— Ага, — произнес мой спутник, — звонят. Вы не из числа жителей Эдинбурга, поэтому я сведу вас в церковь моего прихода. Не знаю, знакомо ли вам шотландское богослужение, если нет, я позабочусь о вас. Доктор Генри Грей из церкви Святой Марии — один из лучших наших проповедников.
